КАК В ГУБЕРНАТОРЕ СОВЕСТЬ ПРОСНУЛАСЬ
С губернатором Мурашавиным случилось ужасное, причём такое ужасное, о существовании которого он и не подозревал, – у него проснулась совесть. Не то чтобы он о совести никогда не слышал, напротив, всегда слышал и даже очень много слышал. Будучи октябрёнком, постоянно слышал об октябрятской совести. Когда стал пионером, постоянно слышал о пионерской совести. Повзрослев до комсомольца, не только слышал, но и сам говорил о комсомольской совести, потому что пошёл по линии комсомольского секретарства, сначала в школе, потом в университете. Возвысившись до коммуниста, опять-таки, постоянно и слышал, и говорил о совести коммуниста, ибо ещё в вузе получил красненький партбилет, а потом секретарил сначала в райкоме, потом в горкоме ВЛКСМ и потому входил в состав сначала райкома, потом горкома КПСС. И даже, когда партию союзных коммунистов запретили и советская власть пала от идейной бескормицы, а Мурашавин, как и большинство комсомольских аппаратчиков пристроился в бизнесе (и очень удачно пристроился, ибо, будучи ещё секретарём горкома, курировал молодёжное предприятие, которое, как и тысячи ему подобных, по закону, подписанному самим президентом СССР Горбачёвым, могло без уплаты налогов всё ввозить в Союз и всё вывозить из Союза, и тем способствовало наряду с другими подобными стартапами быстрому разорению социалистической экономики), он постоянно слышал о совести, хотя сам о ней уже не говорил.
Постоянно слышал Мурашавин о совести от священников, которые, то отпевали в храмах его менее удачливых друзей-комсомолистов, пристреленных бандитами, то окропляли святой водой и окуряли святым дымом освящаемые иноземные автомобили, как его самого, так и партнёров по бизнесу. Слышал о совести он и от архиерея в епархиальном кабинете, когда жертвовал на богоугодное дело очередную тысячу «зелёных» с очередного миллиона прибыли. Архиерей всегда превозносил совесть Мурашавина, но для него самого совесть была чем-то абстрактным, ну, например, как долг перед страной. Ведь все исполняли долг перед страной – и Лигачёв с Рыжковым, Язовым да Янаевым, и Горбачёв с Яковлевым, Шеварнадзе да Ельциным, но вторые большую страну развалили, а первые им это позволили и ничего никому за развал не было, что ясно говорило: долг перед Родиной в отличие от долга денежного, за невозврат которого пристреливают, есть нечто абстрактное. Вот и священники, взывая к совести, катаются на иномарках, а деньги на иномарки собирают с убогих старушек и прочих болезных созданий. Но и старушки не лучше священников: в храме стоят богобоязненные, смиренные, а как придут в ЖЭК или на базар, такое завернут в бога душу мать!..
Короче говоря, Мурашавин считал совесть таким же понятием, как эманация, экзистенция, интенция или интеллигенция, необходимым для рассуждений, но к реальной жизни отношения не имеющим. Поэтому в для кого-то лихие, а в для него счастливые девяностые сколотил кой-какой капиталец, заимел кой-какую недвижимость и заслужил репутацию солидного бизнесмена. А когда президента пьющего сменил президент непьющий и призвал во власть людей с экономической сметкой и организационной хваткой, пошел во власть и Мурашавин. Сначала областным депутатом и председателем комитета облдумы по промышленности, потом зампредседателем облдумы и наконец её председателем. Затем тогдашний губернатор сделал его своим заместителем, а когда губернатора посадили за растранжиривание бюджетных денег в пользу предприятий своей жены и сыновей, сам президент назначил Мурашавина губернатором. Мурашавин тоже приложил к посадке бывшего губернатора руку, как бы сам себе место очистил, ибо со своей сметкой и хваткой просчитал, куда тот бюджетные денежки направляет, и дал показания об этом следователям, у которых было много бульдожьей хватки, но мало экономической сметки.
Недруги шептались, что именно из-за Мурашавина губернатора и закрыли, что именно Мурашавин, курировавший промышленность области, должен был направлять деньги сюда, а не туда. Но мало ли что недруги нашепчут, бумаги-то о выделении денег подписывал не Мурашавин, а прежний губернатор, который тоже имел и хватку, и сметку, но, видимо, и того, и другого в излишнем количестве, поскромнее ему надо было себя вести, делать так, как делает большинство губернаторов: теребят бюджет, но потихонечку.
Так или иначе Мурашавин спокойно губернаторствовал три года. Почему спокойно? Ну а какой психически здоровый и умный человек будет волноваться, например, из-за того, что не хватает денег на областную медицину? Не хватает денег на медицину, значит надо снять их с образования! А когда к концу следующего года выяснится, что не хватает денег на образование, в последующем надо снять на него с медицины! Ведь что главное в работе губернатора? Главное: гонять своих подчинённых, чтобы они бюджет составили в установленных Минфином рамках и исполняли его, да депутатов убедить, что такой бюджет единственно правильный. Ну а если где-то чего-то не хватит, так это депутаты виноваты – они бюджет принимали.
И вот, когда всё так хорошо шло, когда Мурашавин уже собирался направить президенту прошение о снятии с него президентских губернаторских полномочий, чтобы пойти на выборы и на пять лет облечься в полномочия народные, а после этого срока пересесть в кресло члена Совета Федерации, ибо к тому времени уже возраст выхода на пенсию подойдёт, а там, в этом Совете, можно сидеть за министерскую зарплату хоть до ста лет, до тех пор пока рука в силах кнопку голосования нажимать, тут и случилось это ужасное, тут совесть и проснулась. Причём проснулась она в самый неподходящий момент.
Мурашавин проснулся утром в своей небольшой, всего сто восемьдесят квадратных метров, пятикомнатной квартире, отправился в свой отделанный мрамором туалет, чтоб облегчить свой хорошо переваривающий хорошую пищу кишечник. Облегчив кишечник, пришёл в свой мраморный умывальник, расположенный рядом с отгороженной мраморной стенкой мраморной джакузи, открыл кран, намылил руки, наклонился, а тут совесть и проснулась. Проснувшись, совесть первым делом, как тяжёлой кувалдой, ударила по крестцу. Губернатор Мурашавин охнул и перед его глазами прошли все виденные им в жизни согбенные старушки, от жившей на одной площадке с родительской квартирой сухонькой, ходившей зимой и летом в валенках бабки Вали, которую он в детстве вместе со сверстниками дразнил: «Валя-яга – костяная нога!», до замеченной им вчера из окна губернаторского «мерседеса XL6» согнутой пистолетом старушенции, которая, опираясь на палку, тащила за собой тележку с одним кочаном капусты. Мурашавин хотел распрямиться, но ему это не удалось, и он в позе пистолета потащился на свою двадцативосьмиметровую кухню, откуда шёл аппетитный запах обжариваемой женой английской ветчины, которой он привык завтракать.
Но только голова Мурашавина проникла в кухню, как в нём снова проснулась совесть; в этот раз она, словно теннисной ракеткой, хлопнула его по затылку. Губернатор застонал и перед его глазами прошли все виденные им в жизни беззубые старики, а последний из них, примеченный вчера из окна автомобиля при въезде во двор их элитного жилого комплекса, отгороженного от прочего города воротами и будкой с охранниками, вооружёнными пистолетами, шамкая и брызгая слюной, кричал : «Дай денежку на вставную челюсть! Дай денежку на вставную челюсть!»
Жена, узрев скрюченного Мурашавина, заплакала, запричитала: «Ах, Серёженька, что с тобой? Что с тобой? Сейчас, сейчас, в больницу позвоню». И позвонила.
Ох, лучше бы она этого не делала! Только вошли медики, совесть в третий раз проснулась и стукнула Мурашавина по лбу, как скалкой, а перед его глазами толпой замуравьились одетые в телогрейки, обутые в резиновые сапоги жители Мошехонского района, где он весной в целях оптимизации системы здравоохранения закрыл районный роддом. Мошехонцы крутились, ручьились, множились и пели на мотив «Соломушки»: «Млад убивец, мать убивец, губернатор нашинский...» Последний удар был настолько силён, что с банкетки Мурашавин рухнул на пол, упал в обморок.
Очнулся он на диване в своей тридцатичетырёхметровой гостиной. Над ним хлопотали врачиха и фельдшерица из лучшей в области самой высоко финансируемой больницы, где в советские годы лечились и оздоровлялись работники обкомов и горкомов КПСС и ВЛКСМ, а теперь работники областной и городской администраций. Очнулся он от сунутого под нос нашатырного спирта. Врачиха посчитала ему пульс – в норме, померила давление – в норме, измерила температуру – в норме, внимательно осмотрела язык, радужки глаз, ногти, ладони – всё было в норме. Мурашавин лежал, раскрывал и закрывал, сгибал и разгибал то, что его просили, и молчал. «Трудный, трудный случай, – сказала опытная врачиха, – прямо-таки, загадочный. Я бы посоветовала вам обратиться в Кремлёвскую больницу». И на всякий случай поставила губернатору глюкозную капельницу.
А Мурашавин всё молчал. И впрямь, не мог же он объяснить врачихе, что у него вдруг проснулась совесть, что совесть его ударила аж три раза подряд, что теперь пролезла мышкой в сердце и грызёт-грызёт так, что у него нет сил подняться. Скажи такое и тебя не в Кремлёвскую больницу отвезут, а прямиком в институт Сербского. Врачиха выписала губернатору больничный, ибо и губернатору требуется законная бумажка для оправдания невыхода на службу, и не потому, что в администрации есть начальник отдела кадров, а в области прокурор, но потому, что в столице есть контрольное управление президента…
Мурашавин, молча, лежал на диване до обеда. К обеду он встал, впрочем, отказался от салатов, солянки, антрекота и прочих изысков, присланных благотворителями, переживавшими за его здоровье, из лучшего ресторана города. Поел только куриного бульончика с капустным пирожком да завалявшихся в холодильники пельменей. Нет, ещё два стакана кефира выпил...
А что потом стало с губернатором, в котором совесть проснулась, мы потом и расскажем, конечно, если сумеем одолеть ряды охраны и завесу секретности, окружающих не предназначенную для пиара губернаторскую жизнь.
22.12.2015 – 15.02.2016
