ОПТИМИЗАЦИЯ
Сатирическая повесть
«Итак, в одном департаменте служил один чиновник...»
Н. Гоголь
Глава 1
Оборудованный мягкими креслами вагон пригородного поезда, в три часа дня отправлявшегося из Зыбинска на границу соседней области, был почти пуст, так что никто, кроме проводницы, проверявшей на входе билеты, не обратил внимания на зашедшего в вагон молодого мужчину среднего роста в добротном кожаном плаще, в кожаной кепке, с кожаным портфелем в руке. Мужчина выбрал кресло в середине вагона, снял кепку, повесил её на настенный крючок, уселся, раскрыл портфель, достал из него расчёску и маленькое круглое зеркальце, аккуратно причесал свои светлые волосы. Убрав расчёску, стал разглядывать обнаружившийся утром красный прыщик на правой ноздре. Удовлетворённо отметив, что прыщик не увеличивается, мужчина убрал зеркальце, закрыл портфель, поставил его на соседнее кресло и стал смотреть в окно на видимую часть построенного накануне первой русской революции просторного, с огромными окнами вокзала.
Табло электронных часов над дверями, выходящими на перрон показывало 14.58, когда одна из дверей распахнулась и из неё вышел поп в чёрной поповской шапочке над яично-гладким лицом, разрисованным аккуратными чёрными усиками и бородкой, в чёрном пальто, из под которого до ботинок спускалась ещё более чёрная ряса. Поп с лица выглядел на столько же лет, на сколько и пассажир, наблюдавший за ним из вагона. Но поп в отличии от пассажира был толст, очень толст, при этом как-то весь толст, а не то чтобы пузо выпирало. На левом боку попа чернела зацепленная ремнём за плечо чёрная дорожная сумка. Поглядывая на вагоны, поп настолько быстро, насколько позволяла ему полнота, поспешил к голове поезда и скрылся из виду.
Почти сразу, как поп скрылся из виду, вагон дёрнулся, на мгновение застыл, словно наткнулся на преграду, и, одолев её, покатил вперёд. «Успел ли поп заскочить в вагон?» ― подумал пассажир у окна. А поезд, всё быстрее стуча колёсами на стыках рельс, набирал скорость. Проплыло здание вокзала, поплыли стоящие в тупиках на боковых путях за асфальтовой площадкой перрона зелёные вагоны, а попа не было. «Значит, успел сесть,» ― подумал пассажир и вспомнил сначала народное суеверие о том, что встреча с попом к несчастью, а потом агитационные вирши поэта Маяковского, навострённые против этого суеверия, и решил, что прямой причинно-следственной связи между встречей с попом и несчастьем нет, но какая-то есть. Иначе Владим Владимыч, столько раз наскакивавший на попов, не пустил бы себе в сердце пулю. Да вот и Блок написал про встреченного толстопузого товарища попа, а вскоре умер. Впрочем, Сан Саныч с юности больше доверял «болотным попикам».
А поезд набрал скорость. За окном под мокрыми октябрьским тучами плыли серые пяти, девяти и двенадцатиэтажки Зыбинска; потом покатились серые пустые поля; замельтешили безлистые серо-коричневые ивняки, серо-чёрные ольшаники, серо-зелёные осинники, серо-белые березники, среди которых являлись серо-бурые поросшие мелкими деревцами болотца, серо-синие сосённики, почти чёрные ельники и серые избы деревенек. Меж избами кое-где виднелись копошащиеся бабы и мужики в серых и чёрных одеяниях… «Неприглядна Россия в середине такого октября, как нынешний, когда рано листья опали, ― думал вышеобрисованный пассажир пригородного поезда, которым был главный специалист областного департамента культуры Сергей Владимирович Жуланов, ― вот ехал бы в эту командировку три недели назад, испытал бы «очей очарованье». А потому он отвернулся от окна, снова достал из портфеля зеркальце и стал разглядывать прыщик на ноздре. «Опасности для красоты нет,» ― решил он окончательно, но для исключения и мнимой опасности смазал прыщик выуженными из портфеля туалетной водой «Дольче эль Габана», кремом после бритья «Л'Ореаль» и, ещё раз оглядев своё лицо, упрятал все туалетные принадлежности в портфель.
Сергею Владимировичу нравилось свой лицо, в меру полное, с правильным овалом, с умеренно острым носом, с умеренно крупными губами и такой гладкой, теперь смуглой с летнего отпуска в Крыму, кожей. «После Нового года загар сойдёт, ― думал он, ― кожа станет светлей, а лицо просветлённей». Сергей Владимирович и в целом нравился себе. Да и почему бы не нравиться? Летом ему исполнилось тридцать; уже три года он служил в областной администрации за очень приличную по провинциальным меркам зарплату; имел симпатичную жену, работавшую в солидной фирме, занимавшейся оптимизацией налогов, и умного сына-второклассника; имел ещё двухкомнатную квартиру, бесплатно полученную из регионального фонда, а потом приватизированную, и автомобиль «лада» последней модели. Конечно, доходы позволяли приобрести и иномарку, но отец Сергея Владимировича, возглавлявший теперь одну из районный администраций областного центра, с детства учил сына, что надо быть скромным, что скромность способствует продвижению по жизни. И Серёжа всегда старался оправдать и наяву оправдывал надежды и папы, и мамы, трудившейся в налоговой инспекции города. Доказательством тому были и красный университетский диплом, и выпущенная в свет книга стихов, и почти здоровый образ жизни, и, наконец, перспектива стать начальником отдела, потом заместителем директора департамента, потом директором департамента, потом заместителем губернатора, потом…
Впрочем, сам Сергей Владимирович останавливал себя на директоре департамента. Выше ― слишком много забот, слишком большие нервные затраты, слишком мало времени остаётся для творчества. Вершины Жуланов мечтал достичь в литературе, тем более, что опытный русский писатель Куклидзе, который с самой Мариной Кудимовой дружен, отмечает его несомненный талант. А карьерные вершины вредят талантам во все времена. Вот поэт Лукьянов дорос в своё время до председателя Верховного Совета СССР, вот поэт Улюкаев продвинулся в недавнем прошлом до министра, а стихи у обоих так и остались, как у начинающих, прямо говоря, и не стихи даже, а стишата, годные разве что для семейного употребления. А то, что их «толстые журналы» печатали, ― это только лишний повод для общественного смеха над неудачливым председателем, приложившим свой язык к развалу Союза, и незадачливым бывшим министром, не понимавшим из-за чего российская экономика в кризисе и как из него выбраться, а в подтверждение своей глупости попавшемся на взятке.
Сергей Владимирович потянулся, разминая затекающие члены, всё-таки, путь был долог. Сначала два часа на поезде от областного центра Святославля до Зыбинска. Потом получасовое ожидание, во время которого, впрочем, удалось в вокзальном кафе неплохо перекусить борщом и куриной грудкой, запив их кофе со сливками. И цена обеда оказалась невеликой ― всего в два раза дороже, чем в столовой администрации, зато в два раза дешевле, чем на вокзале Святославля. «Там сплошная обдираловка, ― вспомнив этот вокзал, вздохнул Жуланов, ― пользуются тем, что через наш облцентр идут поезда и с Поволжья на Питер, и с Севера, с Урала, с Сибири на Москву. А в Зыбинске пассажиров немного: сам город в три с половиной раза меньше Святославля да и ветка одна ― Питерская». Вот по этой ветке и предстояло ещё два часа тащиться до станции Советская на границе области, а с Советской добираться до поселка Кукуиха. Долгий путь, очень долгий. И на автомобиле никак, потому что через Волгу на этом направлении есть только железнодорожный мост. На автомобиле надо делать крюк такой, что в итоге времени уйдёт не меньше, а расстояние много больше. Нынешний же чиновный ранг пока не дозволял Жуланову пользоваться автомобилем из гаража администрации на такие расстояния.
Вообще-то, и ехать в эту командировку должен был другой главный специалист ― Галина Петровна Ухова, она отвечала за сельскую культуру, но её свалил грипп. Вот и послали Жуланова, отвечавшего за культуру городов области. По правде сказать, в департаменте не было такого грубого деления, всё было устроено гораздо и настолько сложнее, что до конца никто и не понимал, как всё устроено. Как пала коммунистическая власть, всё так и устроилось, как теперь идёт. Но сейчас в целом и общем Ухова отвечала за село, а Жуланов за город. Распоряжение об этой командировке не только не расстроило его, но даже обрадовало обещанием знакомства с русской глубинкой, получением новых впечатлений, столь необходимых всякому действующему литератору.
До сих пор знакомство Сергея Владимировича с глубинкой ограничивалось небольшими районными городками. Впрочем, стояло в этом ряду и село Жумарино, где отец в начале девяностых годов прошлого века построил дачный двухэтажный коттедж, вовремя взяв кредит. Банкира, выдававшего кредиты, выгодные кредиторам, и тем обанкротившего банк, перед президентскими выборами 1996 года для завоевания симпатий электората тогдашняя власть посадила за решётку, а коттедж стоит. С тех пор, понятное дело, и банкир сменил место сидения, ― с нар переместился в кресло директора другого российского банка, ― старые кредиторы, поднявшиеся с годами по властным ступеням, не забыли его забот о них. Ну а коттедж стоит всё там же, и Сергей Владимирович, как и в детстве, часто посещает его, теперь вместе с сыном и женой. Но до Жумарина от Святославля всего-то четыре километра и дачных коттеджей состоятельных горожан в нём больше, чем изб, потому оно ― глубинка ненастоящая. Вот и в детстве там лучшими друзьями были внук начальника областного УВД, сын прокурора города, внук директора самого большого святославльского рынка…
Жуланов припомнил, что говорилось о Кукуихе в прочитанной перед командировкой справке. В посёлке, который начал застраиваться в начале пятидесятых годов прошлого века торфопредприятием, призванным обеспечивать дешёвым топливом тепловые электростанции, в 1959 году жило почти пять с половиной тысяч жителей, больше чем в райцентре того района, к которому посёлок относился. В шестидесятые годы количество жителей стало уменьшаться, зато стало увеличиваться количество техники в предприятии и на исходе брежневской эпохи оно было самым крупным добытчиком торфа в стране, ибо не смотря на то, что ТЭС стали переводить с торфа на другие виды топлива, стимулируемое советской властью использование торфа в качестве удобрения для колхозных и совхозных полей требовало увеличения добычи. Но плановая советская власть кончились, а новая бесплановая власть об удобрении полей заботиться перестала, решив, что головы об этом должны болеть у самих сельхозпроизводителей. В 2010 году отказалась от кукуихского продукта и последняя использовавшая его электростанция: повышение тарифов на железной дороге привело к тому, что доставка торфа стала дороже его самого, то есть новая власть с помощью реформ на сухопутной равнине реализовала поговорку: за морем телушка ― полушка, да рубль ― перевоз. Теперь в торфопредприятии, ставшем АО, работало около сотни человек. Они добывали немного отопительного торфа для котельных Кукуихи и посёлка Советский, сушили и расфасовывали его в мешки для дачников, делали торфяные горшочки для цветоводов, и всё это вместе составляло одну пятисотую долю того, что добыли в 1982 году. И жителей теперь в Кукуихе осталось менее полутора тысяч, причём большинство из них ― пенсионеры. Принадлежавший в советские времена торфопредприятию стадион забросили, столовую закрыли ― району их было не потянуть. Закрыли и больницу, оставили фельдшерский пункт, в штате которого значился один фельдшер. От былой социальной инфраструктуры остались средняя школа, в которой числилось теперь 92 ученика, да дом культуры.
Вот этот ДК, на который районные власти постоянно требовали у областных субсидий, и был целью командировки Жуланова. На самом высшем уровне уже давно приняли решение об оптимизации бюджетных расходов. И их область, не входившая в число, так называемых, регионов-доноров, усиленно занималась оптимизацией, то есть закрытием больниц, родильных домов, школ, домов культуры и клубов. Но школу с почти сотней учеников не закроешь, а вот ДК, которому только на зарплату в год требовалось более двух миллионов рублей, можно. Целью командировки Сергея Владимировича и ставилось обоснование закрытия Кукуихского дома культуры. Это только несведущие люди думают, что закрыть ― дело простое, мол, решила власть и закрыла. На самом деле закрытие надо обосновать, чтобы местные жители не очень обиделись, не проголосовали поголовно на очередных выборах за оппозицию, и чтобы районные, областные, федеральные депутаты не очень заартачились, изображая из себя народных заступников. Оно понятно, что в депутаты идут прежде всего для того, чтобы решать свои проблемы. Понятно, что, когда в первый раз избираешься, чем больше врёшь, тем больше верят. Но каждому депутату хочется посидеть во власти подольше, переизбраться. Особенно депутату федеральному. Почему ― тоже понятно: зарплата у федерального депутата, как у министра, а ответственности никакой. Но переизбраться на одном вранье нельзя, для этого надо что-то делать для электората, надо защищать его хотя бы громким депутатским криком. А кричать лучше получается у оппозиции, потому как, если не оппозиционер, а депутат от партии власти начнёт кричать, исполнительная часть этой партии власти сделает всё, чтоб крикливый депутат не только не переизбрался, но даже не стал кандидатом.
Но если какие-либо выборы выигрывает кандидат от оппозиции, плохо уже и исполнительной части партии власти. Прошлому их губернатору проигрыш выдвинутого по его настоянию кандидата в мэры Святославля стоил губернаторского кресла, потому как не того выставил, неправильно оценил его силы и саму кампанию провёл неудачно, а президент неудачников не терпит. А что такое смена губернатора президентом для подчинённых этого губернатора? Прежде всего ― перетряска областной администрации вплоть до вытряски из неё отдельных сотрудников. А кому из чиновников это нужно? Правильно, почти никому, в том числе и Сергею Владимировичу. Свои места уже насидели; уже просчитали, на какое место сядут в будущем. Коллектив у них в администрации хороший, всякий сверчок знает свой шесток. Так что все оптимизации в области должны проходить тихо-мирно, чтобы и электорат особо не обиделся, и чтобы до президентских инстанций не дошёл громкий депутатский крик. А коли уж дойдёт, то на столы этих инстанций надо положить бумажку, где убедительно доказана необходимость и своевременность оптимизации, без такой бумажки и губернатор ― букашка.
Глава 2
За такими государственными размышлениями, а также размышлениями о том, насколько русские писатели-классики несправедливы к чиновникам (один Гоголь во втором томе «Мёртвых душ» попытался о порядочных чиновниках рассказать, но сжёг он этот том, ― затравили либералы), два часа дороги от Зыбинска незаметно и пробежали. Прошла по вагону проводница, предупреждая: «Сейчас Советская будет». Поезд ткнулся, остановился. Жуланов, накрыв голову кепкой, выбрался на заасфальтированный, но в колдобинах и трещинах перрон, и стал осматриваться. Выбравшиеся из других вагонов несколько мужиков и баб в китайских куртках и пальто из серой, чёрной и коричневой синтетики с сумками из кожзаменителя и пластиковыми пакетами в руках, а некоторые и в русских телогрейках с брезентовыми рюкзаками за спиной, проходя мимо него, с подозрением посматривали не столько на лицо Жуланова, сколько на его дорогой кожаный плащ, плотно сидевший на крепкой фигуре, на его кожаный портфель. Низкорослый и низколобый мужичонка в застиранной телогрейке и кирзовых сапогах исподлобья зло зыркнул на Сергея Владимировича и, отойдя шагов на пять, нарочито громко, чтобы приезжий незнакомец слышал, сказал своей спутнице, толстухе в мешковатом пуховике: «Ишь ты, начальничек. Поразъездились, мать его ети!»
Жуланов, хотя и верил, что любит народ, почему-то почувствовал к мужичонке отвращение. «Впрочем, чего ждать от этих непросвещённых людей, подумал Сергей Владимирович, оправдывая и низколобого коротышку, и себя, ― сам народ давно подметил, что он представляет из себя стадо баранов, требующее пастуха. И в то же время пастухов он не любит, хотя без хороших пастухов народ волки съедят, как поедом ели в ельцинские времена. Не любит потому, что первые цели у пастуха и баранов разные. Для каждого барана главное ― нажраться до отвала, ходить по травке, что пожирней, и щипать, щипать её. А для пастуха первое дело ― стадо сохранить, а уже потом, чтобы бараны наелись.» Жуланов осмотрелся. За платформой, за куртиной голых тополей и берёз тянулся ряд изб, за избами виднелись серо-зелёные поросшие мхом шиферные крыши двухэтажных домов пристанционного посёлка. Слева у кромки перрона серело одноэтажное кирпичное здание вокзальчика с окнами, забитыми досками. В ту сторону плыл замеченный в Зыбинске толстый поп. Жуланов тоже пошёл в том направлении. Перед вокзальчиком поп остановился перед двумя гражданами мужеского пола, поручкался с ними, перебросился парой фраз и пошёл дальше. Граждане же продолжали стоять, посматривая в сторону Жуланова, и он догадался, что они пришли встречать его. Догадались и они, кто он, пошли навстречу.
Один из встречавших, лет шестидесяти, невысокий, но крепкий, с седыми висками, в дешёвых кожаных куртке и кепке, такие раньше привозили из Турции, не доходя метров трёх, воспросил: «Вы, кажется, Сергей Владимирович? О вас из района звонили?»
― Жуланов, ― протягивая руку, отрекомендовался Жуланов, глядя на его лицо, подобное лицу таксиста, отпахавшего ночную смену, и пытаясь догадаться, кто из департамента шпионски предупредил районную власть о проверке, сам он в район не звонил.
― Александров Николай Александрович, глава поселения, ― представился тусклым голосом седовисковый и крепко сжал жёсткой мозолистой ладонью мягкокожую ладонь Жуланова. Потом, повернув лицо к спутнику, выглядевшему его ровесником, добавил, ― А это Виктор Михайлович Маслов, директор Кукуихского ДК. На Маслове были серая китайская куртка и серая вязаная шапка. Осторожно пожимая Сергею Владимировичу руку, он как-то по-идиотски перекривил губы и будто бы поводил из стороны в сторону шишковатым красным кончиком длинного носа, прищурил вроде бы зеленоватые глаза. Потом проговорил неожиданно хорошо поставленным баритонов с лёгкой хрипотцой: «Здравствуйте, здравствуйте! Ждём, ждём, чтоб показать всё, что имеем».
― Вы, Сергей Владимирович, может сегодня наш клуб посмотрите, у меня переночуете, ― перебил его Александров, ― а завтра директор торфопредприятия Горин, он здесь живёт, с утра на работу поедет и вас в Кукуиху доставит? От нас с ней прямое сообщение только узкоколейка, автобус не ходит. На машине через соседнюю область можно проехать, была бы у меня, я бы довёз ― всего-то пятьдесят километров. А вот автобус пустить через соседнюю область району закон запрещает.
― В дорожный фонд области хорошие деньги поступают, ― заметил Жуланов, ― ваши районные руководители, наверное, плохо денег просят на асфальт до Кукуихи.
― Дорожный фонд говорит, что на всех не хватает, ― отклонил упрёк Александров, ― Говорит им, что и в Святославле дороги плохие, самые плохие в нашем федеральном округе, а машин там три сотни тысяч, а в Кукуихе лишь десятки.
― Да, в Святославле дороги плохие, ― согласился Сергей Владимирович, вспомнив раздолбанные мостовые облцентра, ― и машин много; действительно, наверное, сейчас деньги нужнее там.
― У нас и поезд по узкоколейке уже третий год по разу в день туда-сюда ходит, ― включился в разговор Маслов, ― а до этого по два раза ходил, в советские же времена и по три.
― Если в Кукуихе есть гостиница, я бы, всё-таки, сегодня на поезде поехал, ― решил Жуланов, которому не хотелось осматривать ненужный для исполнения задания клуб, а потом ещё и выслушивать жалобы Александрова у него дома. И в райцентрах без жалоб местных чиновников никогда не обходилось, а здесь поселение.
― Гостиницы в Кукуихе теперь нет, но есть квартира для приезжающих, ― пояснил Александров, укладывая в косые карманы куртки свои большие кулаки.
― Есть, есть квартирка, ― поддакнул Маслов, широко раскрыв глаза, которые оказались разного цвета: правый был голубым, а левый ― зелёным, ― В этом году в День России там ансамбль из вашего музучилища ночевал, приезжали выступить, а в День Победы ― даже солист из областной филармонии с аккомпаниатором. Но чаще командированные на торфопредприятие ночуют.
― Ну пойдёмте тогда на поезд, уже смеркается, ― поторопил Жуланов встречавших.
Протопав по земляной дороге между избами, вышли на плохо заасфальтированную, как и перрон, улицу с колдобинами, с заросшими осокой узкими, не более метра шириной, тротуарами, обставленную двухэтажными кирпичными домами, со стенами с тут и там осыпавшейся штукатуркой. В окнах зажигали свет. Александров шёл рядом с Жулановым, Маслов за ними. Меж домами и позади их чернели сарайки.
― А что у вас и газа нет? ― поинтересовался Жуланов, глядя на сарайки.
― Привозят баллонный из райцентра.
― А столько сараек зачем?
― Кто кур держит, кто поросёнка, кто козу, ― объяснил глава поселения, ― У работающих зарплаты маленькие, а некоторые и вовсе не работают: в сезон клюквы наберут, а потом продают, за счет этого и основной доход. Пенсии у пенсионеров тоже маленькие. А живность ― хорошая подмога: и яйца свои, и мясо, и молоко.
― Совсем трудно с работой?
― Ну а где у нас сейчас работать? С десяток человек вместе с кукуихскими в здешнем цеху торф сушат да фасуют. Есть бригада ремонтников на «железке», ещё пилорама частная да при ней бригады лесорубов. Остальные в местном сельхозпредприятии работают, ― там, за железной дорогой, поля его да один оставшийся коровник.
― Был праздник на нашей улице, да весь вышел, ― откликнулся сзади директор ДК.
Сергей Владимирович хотел что-нибудь сказать, но в этот миг за спинами идущих стал быстро нарастать хриплый рёв и треск и Жуланов в невольном испуге шарахнулся на самую обочину. Обильно дымя выхлопами, пешеходов обогнали два лишённых глушителей «ижа» советских времён.
― Да вы не бойтесь, Сергей Владимирович, мальцы умеют ездить, ― успокоил его Александров, ― у меня в старое время, когда работал мастером на торфопредприятии, такой же мотоцикл был, только с коляской. Жену за спину посажу, сын с дочкой ещё маленькие были, их суну в коляску, и в райцентр ― сорок километров за полчаса по шоссейке вдоль «железки». Удобно было, поезда или автобуса ждать не надо. А эти ребятишки дедовское барахло починили и гоняют. Пусть гоняют, лучше, чем самогон или «незамерзайку» за сарайками пить, как некоторые.
Улица медленно загибалась вправо, потом переломилась в другую улицу с такими же обшарпанными двухэтажками. Зажглись фонари на столбах, но не на всех, а через один, через два столба. Вдалеке в свете одного из фонарей затемнела фигура уже виденного Жулановым толстого попа и он спросил: «А что у вас тут и церковь есть?»
― Церкви нет, ― ответил Александров и, поймав направление взгляда спутника, продолжил, ― А батюшка Николай в село Кукуево направился. Часть денег по округе собрали, часть епархия дала, церковь стали в Кукуеве восстанавливать.
― Это в Кукуихе?
― Нет, в селе Кукуево, оно стоит километрах в трёх от Кукуихи по дороге в
соседнюю область, а зовётся так, потому что владели им помещики Кукуевы. От них и болото наше зовётся Ивано-Кукуихское.
― А я думал назвали по речке Кукуйка.
― И речку назвали по помещикам. До революции весь тот угол в соседнюю губернию входил, потому и прямой дороги туда никакой не было. При Советах угол в нашу область прирезали, а дорогу так и не сделали. Вот и сейчас, чтобы переименовать сельсоветы в поселения деньги нашли, а на дорогу нет денег.
Под столбом, на котором не горел фонарь, Жуланов, споткнувшись на очередной выбоине, едва удержал равновесие, чтобы не расквасить нос, и рассердился на смурного представителя местной власти: « А что вы сгоревшие лампочки в фонарях не замените?! На лампочки вам, точно, деньги выделяют!»
― Лампочки-то есть, ― отпарировал неудовольствие Александров, ― да менять не с чего. Раньше в торфопредприятии машина с подъёмником была, а сейчас такая только у электросетей, на весь район одна. Заявку подали, ждём, когда приедут.
― Раньше в торфопредприятии всё было, ― откликнулся сзади Маслов.
Дальше шли молча, пока впереди и слева под ярким фонарём не забелело свежей краской небольшое двухэтажное здание, над крыльцом которого висел российский триколор.
― Вот и наша администрация, пойду звонить насчёт подъёмника, ― сказал Александров, которому командированный чиновник почему-то не понравился, то ли из-за его гладенького лица, то ли по причине его щеголеватого плаща. Он и встречать бы его не пошёл, если бы из района очень не попросили. У проработавшего всю жизнь на торфопредприятии мастером, а затем начальником участка и определённого во власть по причине сокращения с прежней работы Николая Александровича было много куда более важных забот, чем чиновник от культуры, ― ненадёжное отопление, ветхие водопроводы, дырявые крыши...
― Ну до свиданья, до свиданья, Николай Александрыч, ― запел, выйдя из-за его спины Маслов, ― Приезжайте, приезжайте к нам, неделю уже не были. Приезжайте претензии от жителей собирать.
― Как в наше время при нашем бюджете без претензий, слава богу, хоть на колах не катают, ― засмеялся тот, пожимая руку директору ДК и отпустив её, добавил, ― Ну ты, Виктор Михалыч, особо не нагружай работой нашего гостя, он ведь с долгой дороги, из самого Святославля к нас добрался. Уже года три никто из области до нас доехать не мог.
Последнее предложение было сказано с таким уловимым сарказмом, что Жуланов даже не решился протянуть главе поселения руку, ибо кто его знает, что у него на уме, нарочно сдавит ладошку до нестерпимой боли и будешь выглядеть смешно. В последнем прочитанном Сергеем Владимировичем романе русской писательницы с нерусской фамилией, живущей теперь в Германии, очень убедительно рассказывалось о мстительности русских сельских жителей. Поэтому, не протягивая руки, он отошёл, буркнув «до свидания». Маслов же пожал главе поселения руку, подхватил Жуланова под локоть и повёл от угла административного домика по гравийной насыпи тёмного проулка меж избами к светившему в метрах ста от них прожектору, приговаривая: «Вы осторожней, Сергей Владимирович, здесь ямки да кочки. А света совсем нет. Кабель здесь сгорел, но дома частные, улица частная, а частники деньги на ремонт не хотят собирать, говорят, что и с фонариками походят. А я сегодня фонарик запамятовал взять, запамятовал».
Глава 3
Освещаемый синеватым светом прожектора поезд, стоявший на рельсовом пути с шириной колеи в 750 мм, представлял из себя три обшарпанных зелёных вагона, прицепленных к маленькому тепловозику. Подобные вагоны Жуланов видел в американских вестернах. Зашли в первый по ходу. Внутри ― тусклый жёлтый свет прикрытых плафонами ламп; узкий проход меж ободранными деревянными скамьями со спинками; в одном из дальних углов местами ржавая, местами синяя от перегрева металла «буржуйка», труба которой уходила в потолок. Печку ещё не топили, поэтому в вагоне было зябко и сыро. Жуланов умостился на первую скамью, упиравшуюся спинкой в стенку тамбура, чтоб обозревать весь вагон. Скамья была узкая, если бы Маслов решил сесть рядом, то половина его мягкого места свисала бы над проходом, поэтому, вероятно, он сел напротив. В дальнем углу вагона через проход от «буржуйки» сидела старуха в выцветшем синем пуховике с лицом похожим на печёную грушу, обрамленным выцветшим синим полушалком. Лица пассажирки, сидевшей напротив её было не видно, но, судя по голове, покрытой выцветшим коричневым полушалком, это тоже была старуха. От интерьера вагона, от старухи с печёным лицом, от полушалка напротив её, от тусклого света плафонов ― от всего этого так явно веяло чем-то совковым и тупым, что в воображении Жуланова всплыло фотоизображение усатого товарища Сталина. Потянулись другие пассажиры, бедно одетые бабы и мужики в возрасте от тридцати до пятидесяти лет, видимо, кукуихцы, работавшие в Советском. Маслов прикрыл разноцветные глаза, обездвижел телом и, кажется, задремал, только красный кончик его носа шевелился от дыхания. Безо всякого объявления поезд тронулся.
Жуланов уткнулся лбом в стекло, загородился ладонью от света, чтобы он не мешал разглядывать, что там есть в темноте. Промелькнули домишки и редкие фонари окраины посёлка. Потянулся вдоль насыпи ельник. Но слабый свет из окон этого малого вагончика едва достигал его и, не надеясь разглядеть что-либо любопытное, Сергей Владимирович откинулся на спинку. В вагон вошла кондукторша, толстая рябая баба в сваленной цигейковой шубе, в зимней мужской хромовой шапке, в валенках с галошами, стала продавать билеты. Дойдя до их мест, глянула на Жуланова зеленовато-рыжими глазами, спросила: «А вы, гражданин, докуда?» Маслов встрепенулся, открыл разноцветные глаза: «А это, Валя, со мной, со мной», и полез в карман. Но Сергей Владимирович остановил его, поинтересовался, сколько стоит билет до Кукуихи, выгреб из кармана мелочь, полученную на сдачу в Зыбинске, и расплатился.
Маслов опять закрыл глаза. Кондукторша ушла. Поезд медленно полз, тихо постукивая колёсами на стыках, вагон тихо покачивало, пассажиры о чём-то тихо переговаривались. «А здесь, во глубине России, та ж вековая тишина,» ― вспомнил Жуланов строки поэта, которого он не любил, но считался с его наблюдательностью. То ли от покачивания, то ли от того, что обед в железнодорожном кафе Зыбинска был малокалорийным, захотелось есть. Поезд ткнулся под одиноким фонарём у какой-то деревушки, потом постоял под двумя фонарями у деревушки побольше, наконец за окном замелькали редким пунктиром три ряда фонарей. Маслов открыл глаза: «Ну вот и приехали, приехали. Сейчас вас на квартирку отведу, ключи-то я на случай с собой прихватил».
― Поужинать у вас есть где? ― спросил Сергей Владимирович, чувствуя посасывание в желудке.
― Есть, есть. У нас кафе прямо в ДК устроено, предприниматель арендует помещение. Но квартирка-то по пути. Портфельчик бросите, а потом туда. Зачем с портфельчиком-то по ночам зря таскаться, ведь дорогой.
Поезд остановился. Жуланов пошёл за Масловым на выход из вагона. Над узким бетонным перрончиком мерцал тусклый жёлтый фонарь. Из первого к тепловозику вагона выбрался уже известный Сергею Владимировичу толстый поп и потащился в сторону от перрона. «С такой комплекцией можно и неделю не есть,» ― мелькнуло в голове у Жуланова. Вместе с другими пассажирами перебрались по деревянному настилу через глубокую мелиорационную канаву, вышли на такую же, как в Советском, плохо заасфальтированную улицу с колдобинами. Исправно светивших фонарей здесь было ещё меньше и дома стояли одноэтажные на четыре квартиры. Прошли по ней и за одноэтажными возникли и двухэтажные, но бревенчатые на восемь квартир.
― У вас тут ещё и деревянные стоят, ― удивился Жуланов.
― Осталось шесть штук таких, ― откликнулся Маслов, ― Два десятка сломали, на дрова пустили, хотя ещё крепкие были, но народу мало стало и не нужны. А эти стоят. С 1990 года новых домов у нас не строили. Скоро и эти сломают. Старики в них доживают, они квартиры не приватизировали. Что приватизировать, если не продашь. Теперь и в кирпичных есть нежилые квартиры и те, где люди прописаны, а не живут, и вообще пустые. В деревянных-то воздух здоровей, вот старики и не переезжают из них.
Зашли в освещённый тусклой двадцатипятиваттной лампой накаливания подъезд, в котором по две квартиры на лестничной площадке. По скрипящей лестнице поднялись на второй этаж. Маслов отпер замок, открыл дверь квартиры слева, зашёл, включил свет в прихожей. Жуланов последовал за ним.
― Ну вот смотрите, Сергей Владимирович, ― директор ДК, щёлкая выключателями, повёл командированного по квартире. Указал на дверь рядом со входной, ― там за дверью сразу ― умывальник, потом ― туалет. А здесь направо ― кухня, газовая плита есть. Это дверь в маленькую комнату. Видите, здесь и стол, и стул, и кресло, и диван уместили, работать можно. А вот это комната побольше, поэтому в морозы в ней холодней. Видите, здесь есть и стол, и стулья, и сервант с посудой, и шифоньер для одежды, и диван, и кровать. Телевизора только нет, летом взломали замок и утащили. Чистое постельное бельё в шифоньере. Постелить вам?
― Не надо, приду на ночлег сам постелю, ― отказался от услуги Жуланов, которому почему-то пришла в голову мысль, что Маслов моет руки не чаще одного раза в день. Возможно из-за вышеупомянутого романа русской писательницы с нерусской фамилией, которая описывала, что русские сельские жители утром моют только лицо и без мыла, а мылом пользуются только вечером для мытья рук, ― Я в туалет забегу и пойдём в ДК.
Вскоре два таких разных коллеги по культуре, пройдя ещё с километр по ухабистым плохо освещённым улицам добрались до изобилующей колдобинами площади, на которой располагался дом культуры ― стандартное для архитектуры пятидесятых годов прошлого века одноэтажное параллелепипедной формы здание с широким крыльцом о четырёх ступенях. Над крыльцом нависал классический фронтон, поддерживаемый четырьмя мощными колоннами с дорическими капителями. С правого бока здания, где по проекту был служебный вход, над пристройкой, являвшей то ли большое крыльцо, то ли маленький вестибюльчик, светилась вывеска кафе, но Маслов повёл не к ней, а к главному входу.
― Через ДК пройдём в кафе. Раньше у нас там был репетиционный зал рядом с буфетом, вот и сдали их в аренду нашему олигарху Ошмёткину. В буфете он кухню устроил, в зале столики поставил, музыкальный центр. Можно и просто поесть, и за бутылочкой культурно посидеть. А дому культуры денег от аренды на оплату электричества хватает. Так что крутимся, крутимся, понимаем бюджетные проблемы. Ошмёткин-то наш молодец, он и бывшую столовую у торфопредприятия купил. Купил, конечно, за бесценок, потому как все равно бы её забросили, а он там пекарню открыл и магазин. Пойдём через ДК, заодно и на оркестр наш глянете, у него сегодня репетиция.
Зайдя в высокий вестибюль, в котором по противоположной входу стороне размещалась и раздевалка, Жуланов сразу расслышал звуки духовой меди. Он и сам был не чужд музыке, третьеклассником родители записали его в музыкальную школу по классу гитары, убеждая, что пригодится. Оно и пригодилось. Вряд ли он так быстро получил бы место в областном департаменте, если бы, работая после университета в городском, не спел на одном из мэрских капустников в присутствии директора этого областного департамента под гитару парочку романсов, если бы не аккомпанировал потом чиновному хору. И теперь на вечеринках перед Новым годом, на чиновных юбилейчиках директор департамента всегда просит Жуланова взять в руки гитару. И в присутствии губернатора три раза просил, и губернатору понравилось, губернатор его там заметил и, может, поэтому в премиях никогда не обижает.
Сергей Владимирович понял, что оркестр наигрывает место из какого-то советского марша. Музыканты репетировали на сцене основного зала ДК, впрочем, и единственного после сдачи в аренду репетиционного. Маслов провёл Жуланова туда как раз в то время, когда музыканты остановились. «Кондратий Евграфович, ― крикнул он толстогубому старику с окаймленной сединами лысиной, который в изогнутой, как латинское S, позе стоял перед оркестром, насчитывавшим человек пятнадцать, ― знакомьтесь, вот к нам Сергей Владимирович из области приехал посмотреть, как живём, как поём!» «Странный старикан, ― подумал Жуланов, но, изобразив приветливую улыбку, пожал подошедшему руководителю оркестра коричневую руку с синими выпирающими сосудами на кисти, и сказал ― Рад, рад знакомству».
― Кондратий Евграфович летом седьмой десяток разменял, ― пел директор, ― но трудится, трудится. Исполните нам что-нибудь этакое, исполните, Кондратий Евграфович!»
― Кхе-кхе-кхе, ― прокашлялся старик, любовь которого к духовой музыке была порождена смертью товарища Сталина. Увидел и услышал тогда маленький Кондраша в кинохронике, как на похоронах отца народов блестели удивительно разнообразные трубы оркестра, услышал, как звучит знаменитый похоронный марш и влюбился в медную музыку, всю жизнь связал с ней, закончив училище культпросвета, ― Как народ заметил, без работы кони дохнут, а мы, хоть и не кони, но ещё немножко лошади. Что ж вам исполнить?.. А ну, ребята, давайте-ка любимую наших баб.
Кондратий расположился перед оркестром и взмахнул руками. Музыканты надули дынями щёки и зазвучало: «С берёз неслышен, невесом спадает жёлтый лист...» Оркестр был разновозрастным, от отроков до пенсионеров. На одной из валторн играл абсолютно седой старик возрастом, пожалуй, постарше Кондратия. Ему явно не хватало дыхания и некоторые ноты он не додувал. На маленьком барабане стучал палочками пацан лет двенадцати, стучал, на удивление точно соблюдая авторский ритм. А вот тощий мужик с ударами в тарелки чуть запаздывал. Толстяк с пузом, приближающимся к размеру большого барабана, дул в тубу, багровея от напряжения и усердия, но, всё-таки, чуточку врал. Были и другие недочёты, которые Жуланов, пусть и не абсолютным, но музыкально натренированным слухом улавливал. Маслов же, казалось, их не замечал, светился. «Слух у него, наверно, типа медведь на ухо наступил,» ― подумал Сергей Владимирович. Когда оркестр закончил мелодию, директор восторгнулся: «Ну, видите, как могут! Они в День Победы такое шоу из фронтовых песен на площади устроили, что старухи плакали больше, чем от песен солиста областной филармонии!»
― Молодцы, молодцы! ― слукавил Жуланов, думая, что непрофессионализм руководителя оркестра надо обязательно отразить в отчёте о командировке, и ещё сострил, ― Ну репетируйте-репертируйте, а мы пойдём, не будем вам больше мешать.
― До свидания, ― нестройно прошумели вослед уходящим оркестранты.
Глава 4
Выведя Жуланова из-за кулис в коридор, Маслов толкнул одну из обитых фанеровкой дверей и они оказались в кафе. В правом ближнем углу поблёскивала лаком барная стойка, сколоченная из пропитанного ореховой морилкой тёса. За стойкой белела тонкой блузкой, сквозь которую чуть просвечивал на ядрёном теле узорный бюстгальтер, круглолицая черноволосая барменша лет тридцати. В левом ближнем углу синел обитый пластиком треугольник маленькой эстрады, приютивший журнальный столик с музыкальным центром. Обочь его чернели акустические колонки, распускавшие в помещение мистическую мелодию из шнитковского «Пер Гюнта». В зале в два ряда стояли десять тёмных деревянных столов, к каждому из которых присуседилось по четыре тёмных деревянных кресла. За самым дальним столом три короткостриженных парня в расстёгнутых ветровках глотали из толстых гранённых кружек тёмное пиво, захрустывая его чипсами. Самым интересным в кафе было освещение: прикреплённые к стенам бра с разноцветными плафонами источали красный, зелёный, синий, оранжевый свет. Из-за разноцветья света трудно было определить тон то ли жёлтых, то ли светлокоричневых крашеных стен. Но потолок, судя по тому, как точно он отражал цвет света от соответствующих бра, был белым.
Это освещение напомнило Сергею Владимировичу одну из кафешек Святославля, в которой он с университетскими приятелями любил посидеть по вечерам, чаще над чашкой кофе, реже над кружкой пива, а иногда и над рюмкой с напитком покрепче. Зал в том кафе был поменьше ― здесь у дальней стены было оставлено место для танцев, но свет и в том кафе, проходя сквозь красные и синие плафоны, порождал чувство нереальности места пребывания. Здесь более широкое разноцветье света ещё более порождало такое чувство. «А как романтично в том кафе выглядела моя будущая жена!» ― вспомнил Сергей Владимирович.
Сняв и повесив на одну из стоявших у стены вешалок верхнюю одежду и головные уборы, Маслов и Жуланов сели за ближний столик напротив друг друга. Сергей Владимирович вынул из нагрудного кармана своего серого костюма, ― чёрный он не стал одевать, чтоб не выглядеть слишком официозно, ― расчёску и аккуратно причесался. Надо заметить, что эта расчёска была не та, что в портфеле, эту он всегда носил в кармане костюма. Маслов пригладил ладонью свои светлые с проседью волосы, недавно постриженные по фасону самой популярной в провинции стрижки «канадка». Подошла барменша, как видно, выполнявшая и работу официантки.
― Чего желает, Виктор Михайлович, выпить или закусить? ― пошутила она.
― Что у вас сегодня есть есть? ― не преминул в свою очередь пошутить Маслов, ― Вот к нам товарищ из области приехал, накормить надо.
― У нас, как обычно, ― ответила официантка и подала распечатанную на принтере ассортиментную карту, точнее, листочек с меню
Жуланов стал вчитываться.
― Что-то у вас народу сегодня маловато? ― вопросил Маслов официантку.
― Вчера все завсегдатаи были, Покров отмечали. Денежки спустили, что с получки заначили, теперь до аванса не жди.
Жуланов заказал салат из огурцов, яйцо под майонезом и два рубленных бифштекса с жареным картофелем. Директор попросил принести салат из помидор и куриный гуляш с макаронами.
― И ещё принеси-ка нам, Наташа, бутылочку на берёзовых бруньках и два стакана брусничного морса. Сергей Владимирович, вы ведь не откажите пропустить по маленькой с хозяином, так сказать, очага культуры? С дороги для профилактики гриппа это просто необходимо!
Жуланов трезвенником, как уже отмечено выше, не был, но выпивал редко, лишь по большим праздникам. Редко прежде всего потому, что после средней по русским меркам выпивки в триста граммов водки не решался пару дней садиться за руль своего авто, чувствовал, что зрительно-моторная реакция замедлена. И сейчас он стал отказываться, мол, командировка, работа.
― Не обижайте старика, не обижайте, ― в ответ пропел Маслов, дьявольски помаргивая в разноцветном свете разноцветными глазами и шевеля кончиком носа, ― посидим, поговорим. Пойти у нас больше некуда и спать рано, а у вас и телевизора в квартирке нет. Что в одиночестве скучать будете? Я бы вас домой пригласил, да жена на старости лет совсем свихнулась: в любовные сериалы как уткнётся, так и не оторвёшь. А сериалы-то по будням весь вечер: по одной программе ― с семи до восьми, по второй ― с восьми до девяти, по третьей ― с девяти до десяти, по четвёртой ― с десяти до одиннадцати, так и не оторвать. Уже жалею, что спутниковую тарелку поставил.
Наташа принесла хлеб, салаты, бутылку водки, рюмки, морс, вилки и ножи, а голос Маслова был так медоточив, и это разноцветье света, порождавшее чувство нереальности, было так волшебно, что в душе Жуланова взвихрилось юное бесшабашное ощущение свободы, забытой в нынешней привычной жизни, разлинованной в столбцы инструкций, субординаций, приказов, отчётов, супружеского долга, родительских забот, и он решил немножко отведать сорокаградусной. «Кукуиха так далека от Святославля, что если и выпью, никто об этом не узнает, ― убедил он себя, ― тем более, что не на ревизию приехал, а просто посмотреть и высказать своё мнение, да и не с подчинённым пить буду: дом культуры, всё-таки, муниципальный, а я госслужащий.»
Выпили по рюмке за знакомство, Жуланов съел огуречный салат, Маслов съел половину своего помидорного. Выпили по второй, Жуланов принялся за яйцо под майонезом, а директор, ДК дожёвывая салат, стал рассказывать автобиографию. Родился и вырос в Зыбинске, школьником в театральном кружке занимался. После школы хотел поступить в театральное училище Святославля ― не взяли, пошёл в училище культпросвета на режиссёра народного театра. Закончил, в армию не взяли ― плоскостопие. По распределению попал в Кукуиху. Здесь почти сразу и женился, и квартиру получил ― так и осел. Уже двадцать лет директорствует, совмещая с руководством театральными кружками, взрослым и детским. Сын в Кукуихе живёт, после школы поступать никуда не захотел, отслужил в армии, стал водилой на торфопредприятии. А дочь в областном центре обосновалась, почти по стопам отца пошла, гримёром в ТЮЗе работает…
Жуланов из рассказанной автобиографии характер собеседника не уловил, понял только, что тот любит театр, и потому , вспомнив свои зрительские посещения Святославльского театра юного зрителя, заговорил о том, что актёры тюзовской труппы, конечно, не столь мастеровиты, как актёры главного академического театра города, но есть очень талантливые по природе. Наташа принесла горячие закуски. Маслов налил ещё по рюмке и выпили по третьей за театр.
― Посиди с нами, все равно никого нет, ― предложил официантке директор ДК, ― Может и рюмочку выпьешь?
― Нет! Что вы? Я на работе!.. Ошмёткин не терпит этого ― уволит, а желающих занять моё место много, ― отказалась та, но села на свободное кресло рядом с Жулановым.
Сергей Владимирович ел бифштекс и физиологически ощущал , как от сидящей рядом барменши-официантки исходит некая энергийная вибрация неутолённого природного желания; ощущал женщину так, как перестал ощущать лет пять назад, привыкнув к жене, как привыкают к любимой каждодневной вещи.
― Замуж тебе пора, Наташа, ― проговорил Маслов.
― За кого? Все пьют так, что смотреть тошно…
В это время распахнулась дверь с улицы и в кафе ввалились сначала шум ветра, потом два молодых мужика. Первый из них ― среднего роста в сером плаще и серой кепке, из под которой висли пряди давно нестриженых и немытых волос, был курнос и толстогуб. На втором чернели кожаная куртка и джинсы, волосы на непокрытой голове топорщились ёжиком; ростом он был где-нибудь метр шестьдесят, но широкий во все стороны, отчего казался квадратным.
― Наташка, налей-ка нам по соточке для перехода к вдохновению накануне отдохновения! ― крикнул первый.
Официантка отправилась за барную стойку.
― Ну давайте и мы ещё по рюмочке! ― обратился к Жуланову директор.
― Кажется, мне уже хватит, ― попытался отказаться Сергей Владимирович, потому что чувствовал, что стал хмелеть, наверное, дорожное утомление сказывалось.
― Не обижайте, не обижайте, старика, ― ворковал Маслов, ― давайте за успехи во всех наших культурный делах! Ну что для вас полбутылочки? Только крепче спать будете!
Выпили. Жуланов принялся за уничтожение последнего уже остывшего бифштекса. Молодые люди о чём-то переговаривались у стойки с Наташей, возможно, просили в долг. Из двери рядом со стойкой, очевидно, с кухни, вышла длинноносая старуха в белом халате и в белом колпаке и тоже вступила в разговор. Квадратный взял откупоренную бутылку водки, рюмку и подошёл к столику, за которым сидели Жуланов и Маслов.
― Привет, Михалыч! ― поприветствовал он директора ДК, протягивая ему руку. Потом протянул руку командированному и представился, ― Димитрий.
― Сергей Владимирович, ― ответил Жуланов, с опаской опуская свою ладонь в украшенную наколками на пальцах крепкую пятерню подошедшего, а про себя подумал: «Уголовник!»
Уголовников он всегда остерегался, потому что не понимал, что у них на уме. Вот поглядят, как этот, ясными серыми глазами, а потом сунут нож под ребро. Его старый приятель, дачный друг детства ― внук бывшего начальника УВД, продолжавший теперь семейную династию правоохранителей уже в чине майора, при встречах не раз рассказывал жуткие истории из практики уголовного сыска.
― Ох, Димка! ― вздохнул Маслов, ― опять пропускать начал, опять сядешь.
― Да я сегодня только пиво пил, Булыгу с пивом встретил, ― отбил квадратный предсказание, ― Днём в Мурыгино с батей ездили, там тачку смотрели ― подержанная, но «форд», а у него «девятка» совсем разваливается. Ну а сесть?.. У нас трудно не сесть. Ну первый раз сел, признаю, что виноват был ― перепил, буянил. Но второй-то?!.. Райцентровские сами привязались, в ответ врезал.
― Хорошо врезал: у одного ― сломанная челюсть, у другого ― сотрясение мозга.
― Защищался же, Михалыч, а судья ― падло! Они напали, значит у меня ― самооборона, а она впаяла «хулиганку»! Впаяла, потому что у того, кому челюсть сломал, папа ― депутат!
― Жениться тебе надо, Димка.
― Вон Булыга женился, ― кивнул квадратный на спутника, всё ещё торчавшего у стойки, ― теперь алименты платит.
― Ну так Булыгин ― пьяница, ― усмехнулся Маслов, ― а ты у нас ― просто хулиган. Вот на Наташке женись, какая девка ― кровь с молоком!
― Может и женюсь через годик. Пока в Москву смотаюсь, «капусты» порублю. Кореш на зоне адрес дал, где механиком точно возьмут. Ты же знаешь, Михалыч, я хоть «жигуль», хоть «мерс» на колёса и после аварии поставлю. Ну, давай выпьем! Я сегодня ещё ничего, кроме пива, не пил, Булыга с пивом на дороге попался.
Хоть Жуланова и не покидало возникшее здесь, в Кукуихе, чувство внутренней свободы, но пить ещё, а тем более в компании с уголовником ― это было бы явным перебором и он засобирался на выход. Вынув из портмоне тысячную купюру, он сунул её Маслову: «Я пойду, Виктор Михайлович, расплатитесь за меня. И не уговаривайте остаться, утомился в дороге да и, вообще, устал на работе, а время скоро девять ― отдохнуть хочу.
― Дорогу-то найдёте, не забыли? ― пробаритонил Маслов, у которого ещё больше заходил из стороны в сторону шишковатый красный кончик носа, очевидно, в предвкушении новых порций выпивки.
― Не забыл, найду, ― уже одевая плащ, уверил Жуланов.
― Ну идите, Сергей Владимирович, идите с богом. Завтра в десять у нас и мой взрослый кружок, и взрослый хор! ― крикнул директор, уже поднимая рюмку.
У двери Жуланов за спиной услышал ещё и смех пьяного Булыгина: «Хы-хы-хы, хор ветеранов...»
Глава 5
Выйдя на улицу, Жуланов первым делом поплотнее надвинул кепку на лоб, потому что ветер поднялся уже немалый: снимет с макушки головной убор и поди ― лови. А если кепка ещё и в какую из луж, мерцавших в асфальтовых выбоинах, шлёпнется?.. Дорогу Сергей Владимирович помнил: пройти вправо от ДК по улице до второго переулка, там повернуть налево, потом через два квартала повернуть направо… Он уже вышел с площади на улицу, как на пути встал огромный серый пёс более похожий на волка, чем на собаку. Жуланов сошёл с асфальта на обочину, хотел пробраться мимо пса по самой её кромке над сточной канавой, но хвостатое страшилище сделало два шага в его сторону, оскалилось и глухо зарычало. Сергей Владимирович остановился. Не то чтобы он боялся собак, но как всякое разумное существо опасался этих слишком зубатых отродий. Неподвижно постояв с минуту, всё-таки, решил пройти вперёд, но пёс, не признавая права чужака на проход по этой дороге, с булькающим рычанием рванулся к Жуланову, щёлкнул зубами буквально у самых ягодиц, не зацепив их только потому, что потенциальная жертва укуса в ужасе, не соображая каким образом, сумела в мгновение ока сигануть через довольно широкую канаву. Полуобернувшись, Сергей Владимирович по собачьим глазам определил, что и пёс раздумывает: а не прыгнуть ли и ему через канаву, и потому, не спеша, чтобы не провоцировать преследование, пошёл по дорожке между домами. Он решил, что та улица, с которой они, идя в ДК, свернули с улицы, где стоят бревенчатые дома, должна иметь продолжение параллельное улице, с которой согнал его пёс, а потому, если пройти сквозь пару кварталов, выйдешь на нужную улицу. Глядя со стороны на героя, ты, читатель, вероятно, посмеиваешься над его страхом и мельтешение лексемы «улица» в его мыслях. Но ведь это явно говорит о переживаемом стрессе. Да разве ты и сам не испытал бы смятения после того, как барбос чуть не укусил тебя за мягкое место? Собачий укус попы несомненно способен отравить жизнь даже тому, кто большую часть дня стоит за станком или мольбертом. А каково с такой травмой трудиться чиновному человеку, прикреплённому большую часть рабочей смены к жёсткому казённому стулу?!
По натоптанной местными жителями земляной дорожке в смутно освещавшем округу бледном свете, исходящем от зашторенных окон, обходя лужи и пустые грядки, пробираясь средь сараек, на которых ветер всё громче хлопал надорванными кусками рубероида, Жуланов стал продвигаться сквозь квартал. Вот перед ним возник забор, дорожка пошла влево от забора… Вдруг в лицо ударил хлёсткий порыв бури, где-то по соседству затрещали и застучали обломленные и падающие ветви, и стало непроглядно темно. Сергей Владимирович посмотрел вправо выше забора, посмотрел влево, оглянулся, но светящихся окон не увидел. «Линию где-то оборвало, ― догадался он, ― вот те на!»
Жуланов остановился, постоял, слушая, как ветер хлопает полуоторванными кусками рубероида на сарайках и рассчитывая, что глаза привыкнут к темноте. Но октябрьские безлунные, беззвёздные ночи в России непроглядны, глаза к темноте не привыкали, не видно было, как говорится, не зги. Такой мрак, вероятно, бывает в Аду, пока черти не разожгут костров под котлами, предназначенными для смоляного вываривания грешников. Сергей Владимирович вытащил из-под плаща, из пиджачного кармана, айфон, включил его, перевёл в режим «фонарик», направил под ноги тусклый свет и попытался с его помощью, осторожно ступая по скользкой дорожке, выбраться из внутрикварталья на улицу. Это оказалось очень непросто. С полчаса, то и дело проваливаясь ботинками в грязь, он блуждал во тьме. Забор кончился. Но дорожка упёрлась в огромную лужу, проходимую только в резиновых сапогах. Обойдя лужу по её кромке, Жуланов упёрся в ряд сараек. Обойдя сарайки, упёрся в густые заросли ивняка. Наконец, обойдя кустарник, он вышел на узкую, но заасфальтированную дорожку, проложенную перед каким-то другим забором. Посветив за штакетник, узрел стальную надмогильную стелу с женской фотографией, а чуть дальше ― чугунный крест без фотографии, но с фио и датами жизни погребённого...
«Надо же, на кладбище попал!» ― догадался Сергей Владимирович. Он никогда ночью не бывал на кладбище, стало как-то не по себе. Сразу припомнились виденные в фильмах ужасов упыри и вампиры, припомнились гоголевские панночка, Хома и Вий… И совсем уж жутко стало, когда припомнил своего недавнего знакомого ― Диму. Кто знает, сколько их в Кукуихе, этих уголовников, и, возможно, они проследили за ним, им-то всё в этих кварталах известно, каждую тропку, каждый кустик знают. Подкрадутся во тьме, стукнут по черепушке, снимут с бессознательного тела ботиночки «Зэйден», плащик «Барбэри», вытащат айфон, портмоне и бросят на кладбище умирать от переохлаждения. И никто этих злодеев не найдёт, потому как уголовное дело возбудят в его области, а они вещички продадут в соседней. Так и будет он гнить в могилке неотмщённым. От последней мысли захотелось заплакать.
Ты, читатель, скажешь, что вот у взрослого человека-чиновника детские фантазии разыгрались. Но взрослый человек не просто чиновник, он ещё и литератор, поэт, может быть, в скором будущем знаменитый. А как поэту без фантазий?.. Вот и сам Жуланов, ругая себя за эти фантазии и стараясь посмеиваться над своим страхом, всё-таки, не спрятался в кладбищенские заросли, а пошёл по дорожке в том направлении, где предполагал найти улицу. И на самом деле через пару минут дорожка вывела на автомобильную дорогу, упиравшуюся в кладбищенские ворота. Оставив их за спиной, Сергей Владимирович направился туда, где рассчитывал найти живую часть Кукуихи. И, слава те богу, в это время зажглись фонари, впереди стали различимы дома посёлка. Он заспешил к ним. И вскоре опять вздрогнул от ужаса: в домике фонарного света неожиданно возникла страшная нечеловеческая фигура! Впрочем, так же мгновенно ужас и ушёл, ибо возбуждённый ужасом взгляд разглядел, что это был старик в зимней шапке, в полушубке, в валенках с калошами, почти всё лицо которого покрывали огромные зеленоватые заросли усов и бороды. Жуланов на всякий случай поздоровался с ним, но старик не ответил: то ли не расслышал, то ли был глухим.
После получасового блуждания во тьме, после встречи с кладбищенскими надгробиями эта плохо заасфальтированная в колдобинах улица, где на три фонаря приходился один светивший, показалась Жуланову уже сносно цивилизованной. «А блуждание сие можно обыграть в стихотворении, ― подумал Сергей Владимирович, ― сделать что-нибудь а ля Уильям Блейк, типа его мальчика на кладбище». Пока шёл до предназначенного ему на ночлег дома, встретились и другие жители Кукуихи, совсем нестрашные. Стайка пацанов гоготала на лавочке у одного из домов; две старухи везли в древней, советских времён детской коляске кочаны капусты; молодая мамаша несла на руках запелёнутого младенца. У его бревенчатого дома никого не было. Зайдя в квартиру, сняв плащ с кепкой и мокрые ботинки, он, первым делом, поставил ботинки на кухне под батарею, потом нашёл чайник, залил в него воды, поставил на газовую плиту. Пока чайник закипал, прошёл в большую комнату, задёрнул шторы, застелил постель, достал из портфеля пачку английского чая в пакетиках, парочку бутербродов с брауншвейгской колбасой, заботливо упакованных женой на случай необходимости в перекусе. Потом принёс чайник, налил кипяток в чашку, заварил пакетик, перекусил, снял костюм и бухнулся в постель. За окном, ломая сучья дерев, всё шумел и шумел ветер. Под этот шум Жуланов почти мгновенно и провалился в небытие сна.
Через какое-то время его потрясли за плечо. Он открыл глаза и увидел Маслова. «Вставай, вставай! ― запел тот своим поставленным баритоном, шевеля кончиком носа, ― Помолвку отметим». Жуланов сел и узрел квадратного Димитрия и жаркотелую Наталью, выставлявших на стол три бутылки водки и закуску в пластиковых контейнерах. Совсем без неудовольствия и стеснения он встал, оделся и отправился за стол.
― Давай, Серёга, за нашу с Наташкой любовь и всеобщую дружбу! ― поднимал тост квадратный.
Ты, читатель, скажешь, что вот у взрослого человека-чиновника детские фантазии разыгрались. Но взрослый человек не просто чиновник, он ещё и литератор, поэт, может быть, в скором будущем знаменитый. А как поэту без фантазий?.. Вот и сам Жуланов, ругая себя за эти фантазии и стараясь посмеиваться над своим страхом, всё-таки, не спрятался в кладбищенские заросли, а пошёл по дорожке в том направлении, где предполагал найти улицу. И на самом деле через пару минут дорожка вывела на автомобильную дорогу, упиравшуюся в кладбищенские ворота. Оставив их за спиной, Сергей Владимирович направился туда, где рассчитывал найти живую часть Кукуихи. И, слава те богу, в это время зажглись фонари, впереди стали различимы дома посёлка. Он заспешил к ним. И вскоре опять вздрогнул от ужаса: в домике фонарного света неожиданно возникла страшная нечеловеческая фигура! Впрочем, так же мгновенно ужас и ушёл, ибо возбуждённый ужасом взгляд разглядел, что это был старик в зимней шапке, в полушубке, в валенках с калошами, почти всё лицо которого покрывали огромные зеленоватые заросли усов и бороды. Жуланов на всякий случай поздоровался с ним, но старик не ответил: то ли не расслышал, то ли был глухим.
После получасового блуждания во тьме, после встречи с кладбищенскими надгробиями эта плохо заасфальтированная в колдобинах улица, где на три фонаря приходился один светивший, показалась Жуланову уже сносно цивилизованной. «А блуждание сие можно обыграть в стихотворении, ― подумал Сергей Владимирович, ― сделать что-нибудь а ля Уильям Блейк, типа его мальчика на кладбище». Пока шёл до предназначенного ему на ночлег дома, встретились и другие жители Кукуихи, совсем нестрашные. Стайка пацанов гоготала на лавочке у одного из домов; две старухи везли в древней, советских времён детской коляске кочаны капусты; молодая мамаша несла на руках запелёнутого младенца. У его бревенчатого дома никого не было. Зайдя в квартиру, сняв плащ с кепкой и мокрые ботинки, он, первым делом, поставил ботинки на кухне под батарею, потом нашёл чайник, залил в него воды, поставил на газовую плиту. Пока чайник закипал, прошёл в большую комнату, задёрнул шторы, застелил постель, достал из портфеля пачку английского чая в пакетиках, парочку бутербродов с брауншвейгской колбасой, заботливо упакованных женой на случай необходимости в перекусе. Потом принёс чайник, налил кипяток в чашку, заварил пакетик, перекусил, снял костюм и бухнулся в постель. За окном, ломая сучья дерев, всё шумел и шумел ветер. Под этот шум Жуланов почти мгновенно и провалился в небытие сна.
Через какое-то время его потрясли за плечо. Он открыл глаза и увидел Маслова. «Вставай, вставай! ― запел тот своим поставленным баритоном, шевеля кончиком носа, ― Помолвку отметим». Жуланов сел и узрел квадратного Димитрия и жаркотелую Наталью, выставлявших на стол три бутылки водки и закуску в пластиковых контейнерах. Совсем без неудовольствия и стеснения он встал, оделся и отправился за стол.
― Давай, Серёга, за нашу с Наташкой любовь и всеобщую дружбу! ― поднимал тост квадратный.
И Жуланов пил.
― Нет, что ты не говори, Серёжа, а женщина, не имеющая мужа и детей, ― не женщина, а феминистка, ― говорила Наташа, ― Разве ты не согласен?
― Нет, что ты не говори, Серёжа, а женщина, не имеющая мужа и детей, ― не женщина, а феминистка, ― говорила Наташа, ― Разве ты не согласен?
И Жуланов соглашался.
― Вот вы, чиновники, зачем вы нужны, чиновники? ― пел Маслов, ― Ты получаешь столько же, сколько все творческие работники нашего ДК и баянист вместе взятые. А замени тебя компьютером, только лучше станет, только никто не будет мешать нам двигать культуру в массы.
Но Жуланов с этим не соглашался, оскорблённо морщил лоб и объяснял неразумному директору, что без них, чиновников департамента культуры, вся культура в области рухнет.
Потом, после очередной рюмки, Наташа своим красивым контральто пела романс «Калитка», а Жуланов на откуда-то взявшейся гитаре аккомпанировал ей. Потом он, подыгрывая себе, пел «Две гитары, зазвенев, жалобно заныли...», а квадратный Димитрий и невеста Наташа плясали «цыганочку». Потом в дверь постучали, зашёл бородатый старик в полушубке, ушанке и валенках, потребовал зычным голосом первого российского президента прекратить безобразие ночного загула. Старика усадили за стол, налили ему полный стакан водки, который тот выпил в два глотка и, закусив копчёной скумбрией, ушёл успокоенный. Потом как-то неожиданно Жуланов опять провалился в небытие сна.
Когда он проснулся, сквозь шторы уже пробивался утренний свет. Сергей Владимирович сел на кровати, предполагая увидеть в комнате послезагульный бардак, но стол был чист, полы нетоптаны, ― видать, всё убрали и помыли. В голове чувствовалась тёмная тяжесть, но голова не болела, хотя, если ночью они и на самом деле пили, то он саданул ещё грамм двести пятьдесят, и голова должна бы болеть. Посмотрел на не снятые с руки часы марки «Rado”, стрелки показывали половину восьмого. Совершив утренние процедуры и попив чая с бутербродами, он накинул кепку, надел плащ и, прихватив свой кожаный портфель, чувствуя странную лёгкость в теле, вышел в Кукуиху.
― Вот вы, чиновники, зачем вы нужны, чиновники? ― пел Маслов, ― Ты получаешь столько же, сколько все творческие работники нашего ДК и баянист вместе взятые. А замени тебя компьютером, только лучше станет, только никто не будет мешать нам двигать культуру в массы.
Но Жуланов с этим не соглашался, оскорблённо морщил лоб и объяснял неразумному директору, что без них, чиновников департамента культуры, вся культура в области рухнет.
Потом, после очередной рюмки, Наташа своим красивым контральто пела романс «Калитка», а Жуланов на откуда-то взявшейся гитаре аккомпанировал ей. Потом он, подыгрывая себе, пел «Две гитары, зазвенев, жалобно заныли...», а квадратный Димитрий и невеста Наташа плясали «цыганочку». Потом в дверь постучали, зашёл бородатый старик в полушубке, ушанке и валенках, потребовал зычным голосом первого российского президента прекратить безобразие ночного загула. Старика усадили за стол, налили ему полный стакан водки, который тот выпил в два глотка и, закусив копчёной скумбрией, ушёл успокоенный. Потом как-то неожиданно Жуланов опять провалился в небытие сна.
Когда он проснулся, сквозь шторы уже пробивался утренний свет. Сергей Владимирович сел на кровати, предполагая увидеть в комнате послезагульный бардак, но стол был чист, полы нетоптаны, ― видать, всё убрали и помыли. В голове чувствовалась тёмная тяжесть, но голова не болела, хотя, если ночью они и на самом деле пили, то он саданул ещё грамм двести пятьдесят, и голова должна бы болеть. Посмотрел на не снятые с руки часы марки «Rado”, стрелки показывали половину восьмого. Совершив утренние процедуры и попив чая с бутербродами, он накинул кепку, надел плащ и, прихватив свой кожаный портфель, чувствуя странную лёгкость в теле, вышел в Кукуиху.
Глава 6
Ветер ночью не зря шумел и ярился: на улице Жуланова встретили ясное небо, солнце, трава, покрытая мерцающей изморозью, гладкий ледок на лужах ― северный антициклон принёс с запозданием первый привет от зимы, который обычно в этих краях приходит на Покров. От ясной погоды в голове прояснело и Сергей Владимирович спросил стоявшую у подъезда в шали, в валенках и в искусственной шубейке старуху с лицом похожим на засыхающее яблоко, как найти школу.
― Пойдёшь влево по Толбухину, свернёшь вправо на Матросова, потом через квартал свернёшь влево на Папанина, там и увидишь школу, не обознаешься ― здание приметное, объяснила старуха, шамкая беззубым ртом, и добавила, ― А ты вправду из области?
― Вправду, ― ответил Жуланов и хотел спросить, а где улица Толбухина, но, зацепившись взглядом за ржавую табличку на углу бревенчатого дома, понял, что он на ней и стоит. Чтобы прекратить расспросы, до которых охочи все старухи, не имеющие высшего образования, пошёл, поблагодарив, ― Спасибо за разъяснение.
Школа и впрямь была приметная: двухэтажное пэобразное оштукатуренное здание, крашенное жёлтой краской, с большими окнами, с пилястрами у входных дверей над высоким бетонным крыльцом. Школа была нужна Сергею Владимировичу потому, что у директора его департамента возникла идея: чтобы ДК в Кукуихе не увеличивал дыру в областном бюджете культуры, надо закрыть его на ремонт, занятия детских кружков перенести в школу, а ставки руководителей взрослых кружков сократить. Точнее, не впрямую сократить, а перевести на клуб в поселке Советский ― там, мол, людей трудоспособного возраста больше, а руководителей нет. Если кукуихские руководители не захотят ездить в Советский (а как им ездить, если быстрого сообщения нет?) ― это, мол, их дело, как говорится, вольному воля и насильно мил не будешь, только бюджетная экономия больше. А если, кто захочет, то пусть с ними и кукуихские артисты ездят.
Проникая в умыслы героя, ты, читатель, спросишь: какой ремонт ДК, если даже на его текущее существование денег нет? Но в этом-то и заключалась, по собственному мнению главы департамента, гениальность хода. Дом культуры закроют и до следующей осени в районе будут готовить смету ремонта. Это, опять-таки, ничего не стоит, районным чиновникам за работу и так деньги платят. К осени смету пришлют в областной департамент культуры, тот направит её в департамент финансов с предложением включить финансирование ремонта в готовящийся на следующий год бюджет. Но департамент финансов даст отрицательное заключение, а депутаты поддержат блокировку этой бюджетной траты ввиду нехватки денег. Обязательно поддержат, так как и средства на ремонт какого-нибудь детсада или школы нужней, и от профессиональных театров деньги не оторвёшь ― имидж области, а самодеятельная культура подождёт, она давно привыкла ждать.
Таким образом год простоит ДК, закрытым на ремонт, потом второй, третий… Впрочем, директор департамента надеялся, что до третьего года ДК не достоит. Он знал, что у нас происходит с закрытыми на ремонт неохраняемыми зданиями... И ты, читатель, думаю, знаешь: даже в столице уже на второй год здание, закрытое на ремонт, начинают раздевать: сначала снимают дверные ручки, потом взламывают замки, затем вынимают стёкла и целые рамы и, наконец, выдирают всю сантехнику и трубы коммунальных систем… Так что на третий год простоя в ожидании ремонта ремонтировать становиться дороже, чем заново строить. Ну а в Кукуихе, надеялся директор департамента, местные жители, особенно те, кто не имеет постоянной работы, сделают вышеописанное уже на второй год. Главное, вывезти имеющее ценность движимое имущество ― книги, инструменты, костюмы ― сразу, как закроешь, чтобы в халатности не обвинили, передать их, скажем, той же школе. Но на перемещение денег немного надо, да что-то и продать можно, чтоб окупить сей расход.
Да, задумку директора департамента по оптимизации Кукуихского ДК и Жуланов признавал гениальной. Начнут местные жители плакать: «Зачем нас культуры лишили?!», а ты им в ответ: «Вы же сами растащили». Будут высокие инстанции после депутатских криков спрашивать: «Почему дом культуры в Кукуихе не работает?», а ты им на бумажке цифры: «Хотели отремонтировать, да местные варвары одни голые стены оставили и те ― в трещинах, надо новый строить. Вы там, в Москве, придумайте пути подъёма экономики, а то никакого сладу с бедняками-мародёрами нет». То есть переведёшь стрелки с региона на центр и пусть центр думает. Сергей Владимирович брал на заметку все подобные ходы директора, учился. Порой и сам предлагал похожее и потому директор ценил его не только за гитару, но и за это трезвое умение ― находить разрешение неразрешимых для департамента проблем.
Узнав у сидевшего за столом в вестибюле школы усатого охранника в армейском камуфляже, где кабинет директора, Жуланов поднялся на второй этаж и, постучав, вошёл в соответствующую дверь. На директора школы, женщину лет сорока с модной короткой стрижкой и строгим лицом, на котором под очками в жёлтой металлической оправе сверкал игольно-острый взгляд, ни должность Сергея Владимировича, ни кожаный портфель, ни объяснённая цель визита ― познакомиться с культурной работой в школе, никакого впечатления не произвели. «Оно и понятно, ― подумал он, ― у меня департамент другой, не образования». Оторвав взгляд от раскрытой тетради, в которой, как разглядел Жуланов, синей пастой были начертаны алгебраические формулы, а красной пастой подчёркнуты и исправлены ошибки, она, расслабилась, посмотрелала на вошедшего глазами удава, только что проглотившего кролика, и сказала чётко и равнодушно: «Пройдите дальше по коридору, увидите дверь с табличкой «Старшая пионервожатая», там сидит мой заместитель по воспитательной работе Ангелина Юрьевна Петрова, она вам всё расскажет».
Выйдя из кабинета, Сергей Владимирович вспомнил свою учительницу математики, которая немало у него крови попила с пятого по одиннадцатый класс. Алгебра, геометрия и, особенно, тригонометрия давались ему тяжко, еле-еле на уровень «хорошо» вытягивал. И, вообще, он давно заметил, что у всех математичек змеиный взгляд. Это, вероятно, от змеиности всяческих уравнений, формул и прогрессий, извивающихся у них в головах. И на самом деле, разве способен нормальный человек со здравым природным мышлением ухватить за хвост то дьявольское, что происходит с числами при матричном или интегральном исчислении?
Замдиректора оказалась полной рыжеволосой веснушчатой женщиной, по-виду, ровесницей своей начальницы. Одета она была классически-строго ― белая блузка и чёрная юбка. Откликнувшись на просьбу Жуланова, Петрова провела его в находившийся в этом же крыле здания актовый зал. Указывая на облупленные стены и ряды исцарапанных кресел, приговаривала: «И плакатов свежих нет, и кресла обновить не на что. Кресла в последний раз ещё при Горбачёве меняли, тогда четыреста с лишним человек училось...»
Зал Сергея Владимировича удовлетворил. Конечно, не исписанными пастой и исцарапанными гвоздями креслами, не потолком с осыпающейся побелкой, но тем, что был он даже больше, чем в доме культуры. Да, советская власть руководствовалась лозунгом «Всё лучшее ― детям». Но теперь президент и с новой власти требует того же, так что их департаментский ход ― перенесение культурной работы с детьми в школу, будет в тренде: если о нём узнают наверху, то и там его одобрят. Но от предложения посмотреть расположенные рядом две классных комнаты, в которых уже с десяток лет не занимаются и потому их даже не подкрашивали, и расположенный в другом крыле здания спортивный зал, Жуланов отказался: ни краска, ни спорт в школе никак не касались его должностных обязанностей. «Пойдёмте в кабинет, ― предложил он, ― расскажите мне о культурных запросах школьников».
Они вернулись в кабинет Ангелины Юрьевны, с которого, очевидно, намеренно не снимали табличку советских времён. Во всяком случае, так подумал Сергей Владимирович, поставив портфель на один из свободных стульев и внимательно осмотрев помещение. Как и в советские времена, ― Жуланов знал их по старым кинофильмам, ― в одном из углов на столе стопкой красовались красными боками пионерские барабаны, за окном книжного шкафа на раструбах стояли медные пионерские горны, а в углу, образованном капитальными стенами, горделиво торчало багровое бархатное знамя пионерской дружины.
― У вас тут прямо музей, ― заметил он, ― если всё продать, с десяток компьютеров купить можно.
Но что Жуланов сказал дальше, Ангелина Юрьевна не расслышала, потому что громко зазвенел звонок, она видела только шевелящиеся губы собеседника. С минуту подумав, замдиректора хотела что-то ответить, но тут в кабинет влетели три девчонки, по-виду, семиклассницы, и стали жаловаться на каких-то Вовку с Витькой, пропускающих занятия в хоре. Вслед за девчонками забежали четверо мальчишек от одиннадцати до четырнадцати лет, потом ещё три девчонки постарше, то есть девушки-старшеклассницы. Один из мальчишек стал настукивать на барабане. Две старшеклассницы, о чём-то споря, подошли к пионерскому знамени, стали растягивать его, как раньше купчихи, прицениваясь, растягивали отрезы материи. А когда Сергей Владимирович попытался разобрать о чём они спорят, рядом с его головой, почти прямо в ухо, так рявкнул горн, что он, прямо-таки, подпрыгнул на стуле и ошалело глянул на толстого краснощёкого пацана, дунувшего в трубу в попытке сыграть утреннюю зорю.
― Козлачков, положи инструмент! ― крикнула горнисту Ангелина Юрьевна, ― На улице надо горнеть!
Козлачков сунул горн в шкаф, но при этом умудрился выронить два других.
― Да вы не обращайте внимания! ― крикнула Жуланову замдиректора, ― Засиделись на уроке, порезвиться хочется!
Но Сергей Владимирович, бросив: «Спасибо за экскурсию! До свидания!», предпочёл, прихватив портфель, ретироваться из кабинета, потирая полуоглохшее ухо. «И как это люди учителями работают? ― думал он, выходя из школы, ― Сейчас в большинстве семей воспитанием детей родители не занимаются, дети растут неуправляемыми. А ведь двадцать процентов моих сокурсников в учителя пошли, потому что учителям в Святославле сейчас платят больше, чем работникам культуры или младшим клеркам. Но, все равно, несчастные!»
Спустившись с крыльца школы, Жуланов посмотрел на увядающие ряды астр на клумбе у забора, на стоявшую далее шеренгу светившихся берестой берёз, на синее небо с лепестками редких белых облаков, глубоко вдохнул зябкого воздуха и, ощутив в душе и в теле свободу, утраченную было в школе, направился в дом культуры.
Улицы относительно к прошлому вечеру были многолюдны. Шли старики и старухи с потёртыми сумками, очевидно, одни в магазин, другие из магазина. Но старух относительного стариков встречалось раза в три больше. В направлении противоположном направлению узкоколейки, очевидно, в соседнюю область проехали раздолбанная «девятка» и ободранный «УАЗик», стоившие раза в четыре меньше, чем плащ на Жуланове. Меж домов возле сараек гуляли куры. На заборчик, ограждавший грядки, хлопая крыльями, взлетел белый петух и прогорланил десять часов. Справа от школы серели три частных домика. Во дворе одного из них, увидев Жуланова, замычала комолая чёрно-белая корова. «Пить, наверно, просит, ― подумал он, ― А ведь здесь на болотах, верно, клюквы много. Вот за клюквой бы сходить. Никогда не видел, как клюква растёт. А ещё лучше ― поселиться бы здесь на сентябрь-октябрь и писать роман в стиле Сэллинджера про большой город. В городе про город глубокий роман не напишешь, там бегучая городская жизнь выталкивает из глубины, а здесь, можно сказать, и жизни нет, есть одно её подобие. Не зря же и у Пушкина плодовитой была болдинская осень, а не петербургская».
Глава 7
На подходе к ДК в пиджачном кармане запиликал айфон. Жуланов достал аппарат, по номеру определил, что звонит жена, а по соответствующему знаку, что кончается зарядка ― забыл вечером после блужданий по Кукуихе поставить на зарядку.
― Ну как ты там, зайчик? ― пропел в ухо заботливый голос жены, ― Не голоден? Не простудился?
― Всё нормально, ласточка моя, ― успокоил супругу Сергей Владимирович, испытывая удовольствие от её беспокойства, ― Только айфон забыл зарядить, сейчас на издыхании. Не беспокойся, вечером перезвоню.
― Серё, ― и голос жены, обращённый для проникновение через пространство в радиоволны, пропал, потому что гаджет сдох.
Спросив у сидевшей за столом в вестибюле пожилой женщины-вахтёра здесь ли директор и получив утвердительный ответ, Жуланов направился в указанную комнату. Через дверь в углу вестибюля протопал в уже знакомый коридор, миновал двери с табличками «Библиотека» и «Директор ДК» и, открыв дверь, на которой не было никакой таблички, но из-за которой слышались голоса, вошёл в комнату. В комнате справа за столом сидел Маслов, перед ним стоял давно не стриженный длинноволосый мужчина в мятых чёрных брюках и тёмно-синем свитере. У окна на стульях сидели два пожилых румяных толстячка в полосатых костюмах, пошитых лет тридцать назад на фабрике «Большевичка». Ещё пять столов и стулья были вплотную придвинуты к стене слева.
― Здравствуйте, здравствуйте, Сергей Владимирович! ― вставая из-за стола, забаритонил Маслов, ― Рад, рад вас видеть в добром здравии и утренней бодрости! Проходите, на стульчик садитесь, посмотрите нашу репетицию.
Директор подошёл, протянул руку. Жуланов пожал её, почти не слыша, как другие присутствующие здороваются, зато цепко глядя в глаза Маслова, чтобы понять ― не кроется ли в них какой смешок по поводу его поведения во время недавнего ночного события. Но если на свежевыбритом лице Виктора Михайловича можно было разглядеть лёгкую помятость от вчерашней выпивки, то в глазах не читалось никакого подвоха, никакой мысли-напоминания о пьянке-помолвке, словно её и не случилось, словно не заходил к нему Маслов с квадратным и официанткой. «А может и вправду не заходил? Может, всё это мне приснилось? ― помыслил Сергей Владимирович, ― Но разве можно во сне испытывать такие реальные ощущения?»
Жуланов сел на стул, Маслов вернулся за стол и продолжил репетицию с оборванного места: «И так пошли далее по тексту. «… с каковой гайкой он задержал тебя. Так ли это было?
― Чаво?» ― ответил за другого героя длинноволосый в мятых брюках.
― « Так ли это было, как объясняет Акинфов?
― Знамо было».
Сергей Владимирович понял, что репетируют инсценировку чеховского рассказика.
― «Хорошо; ну а для чего ты отвинчивал гайку?
― Чаво?»
«Нет, нет, Петя, ― вышел из роли Маслов, ― Разве так раньше мужики говорили? Вы совсем забыли под воздействием радио и телевидения исконный говор. «О», «о» надо подчёркивать. Деревенские мужики наши раньше «окали» в отличии от москвичей, которые «акали», и среднего между ними литературного говора, который теперь и на радио, и на телевидении. Нажимай на «о» и медленней говори, растягивай гласные, вспомни Бальмонта: «Я изысканность русской медлительной речи».
Повторили сыгранное, Пётр пошёл дальше:
― «Коли не нужна была, не отвинчивал бы»
― Петя, ― перебил его Маслов, ― ты помнишь какие идут там авторские слова?
― Помню: «хрипит Денис».
― Ну так и сделай голос хрипящим, похрипи, как Высоцкий, только полегче.
Наблюдая за репетицией, за игрой Маслова, Жуланов понял, что тот не настолько прост, как показалось ему вчера, точнее, совсем не прост. Да и актёрские способности, актёрская выучка у него есть. Конечно, для областных театров Святославля слабоват, но в городском театре Зыбинска вполне мог бы играть. Впрочем, здесь он и в советские времена зарабатывал больше и сейчас больше получает, чем не имеющий званий актёр городского театра. Это Сергей Владимирович знал точно, потому что в его зоне ответственности числилась и культура Зыбинска. Когда бы не подпитка с новогодних и прочих праздничных представлений, когда бы не гонорары с корпоративов и свадеб, мало бы нашлось желающих актёрствовать за ставку муниципального актёра.
Вскоре объяснилось присутствие в комнате и двух толстячков. В конце сценки они, изображая полицейских, схватили Петю, игравшего злоумышленника, за руки.
― Да не так, не так берите! ― объяснял им Маслов, ― Руки ему заверните за спину, а ты, Петя, поизвивайся, изображая лёгкое сопротивление, утрируй своё удивление и негодование. Наша публика ― не интеллигенция, наша публика любит, когда переигрывают!
Троица повторила сценку почти а ля «Кавказская пленница», когда Бывалый и Балбес крепко держат за руки Труса перед наезжающей на них на «Запорожце» Ниной.
― Вот так получше, ― хмыкнул Маслов и обратился к одному из толстячков, ― Владимир Иванович, замени меня, вторым номером следователя побудь, а я пойду Сергея Владимировича с хором познакомлю. Пойдёмте, Сергей Владимирович, на сцену, там они репетируют.
Пошли за кулисы, на сцену.
― А у вас, Виктор Михайлович, очень неплохо получается, ― заметил Жуланов.
― Да это что, это просто чеховский следователь. Я в советские времена даже Ленина играл, ― усмехнулся Маслов, ― играл с одобрения парткома. Тогда ведь без одобрения парткома не то что Ленина, даже простого большевика сыграть было нельзя, а мы ставили спектакли и по Погодину, и по Вишневскому. Тогда пятнадцать человек во взрослой группе занимались, а сейчас осталось шесть. Из них ― два пенсионера, вы их видели; две женщины, сейчас они на работе; и самый молодой работает, ― это, кстати, мой сын, для души поигрывает.
Прошли на сцену. «Барышни, встречайте гостя из области, Жуланова Сергея Владимировича! ― обратился директор ДК к хору. «Здравствуйте!.. Добро пожаловать!..» ― в разнобой поприветствовал хор, представлявший из себя одетых в повседневные платья и вязаные кофты одиннадцать женщин в возрасте от шестидесяти до восьмидесяти лет. И Жуланов вспомнил вчерашний неприятный хохот в кафе пьяницы Булыгина: «Хы-хы-хы, хор ветеранов». Рядом с хором на стуле сидел маленький лысый баянист тоже пенсионного возраста, на щеках которого проступали красными и синими узорами сосудики, ясно говорившие о гипертонической болезни аккомпаниатора. А перед хором стояла его руководительница, к удивлению Сергея Владимировича, молодая, высокая, с распущенными по плечам светлыми волосами, с голубыми глазами, с по-степному широкими скулами, но с по-аристократически отточенными чертами интеллигентного лица. Маслов подвёл к ней Жуланова: «Знакомьтесь, Ирина Витальевна Русакова, наш хормейстер. Имеет диплом вашего святославльского музыкального училища, заочно учиться в московском институте культуры уже на четвёртом курсе, скоро будет специалистом высшей квалификации по академическому хору, но у нас руководит народным».
Сергей Владимирович, желая подчеркнуть свою классическую воспитанность и причастность к областному бомонду, склонившись, прикоснулся губами к ручке обворожительной Ирины Витальевны. Старушки хора одобрительно зашептались. «Произвёл благоприятное впечатление и на народ, и, кажется, на красотку,» ― подумал Жуланов.
― Да, академических голосов у нас мало, ― негромко, но звучно промолвила хормейстер. Звучно потому, что голос у неё был глубокий и чистый, как у всех женщин, умеющих в пении покрыть диапазон от сопрано до второго альта, ― Есть у нас одна солистка с драматическим сопрано, есть один тенор и всё. Но народное пение также прекрасно, как академическое.
― Несомненно, ― согласился Жуланов, чтобы не разрушить приятное впечатление о себе, хотя считал народную музыку и пение жанрами куда более низкими, ― А не трудно народным хором руководить без соответствующей специализации?
― Знаете, не трудно, ― ласково и завлекающе улыбнулась Ирина Витальевна, ― В народном пении иная постановка голоса, иной способ извлечения звука, но я его с детства знаю: дома за столом и родители, и гости всегда пели про ямщика, про коня, гулявшего на воле, и прочее подобное.
― Вы здесь, в Кукуихе, выросли?
― Нет.
― Ирина Витальевна в Зыбинске родилась и выросла, ― вступил в разговор Маслов, ― но отец её здесь вырос, бабушка здесь живёт.
― У меня сегодня день рождения, ― перебила его Русакова.
― Поздравляю! ― сделав приятную улыбку, сказал Сергей Владимирович.
― Если сегодня уезжать не собираетесь, приходите в кафе к шести на вечеринку в честь этого, ― пригласила его Ирина Витальевна полушёпотом, а в глазах у неё, как показалось Жуланову, заиграло какое-то лукавое обещание.
― Обязательно приду, с удовольствием, ― тоже почему-то полушёпотом ответил он.
― Ну пусть барышни покажут товар лицом, пусть что-нибудь споют, ― перебил его директор, ― Пойдёмте в зал, Сергей Владимирович.
Они спустились в зал, сели в кресла на первом ряду. Ирина Витальевна встала перед старушками, поднятием руки остановила их полушёпот: «Давайте, женщины про Дуньку». Хор прокашлялся, продышался, баянист завил мелодию, хормейстер взмахнула руками и полилось: «Во ку... во кузнице, во ку… во кузнице, во кузнице молодые кузнецы...»
Голоса бабушек-старушек были, конечно, сипловаты, но очень жизнерадостны, довольно точно вели и первые, и вторые партии. Слушая шутливую песню о Дуне, которую кузнецы пригласили во лесок и предложили сорвать лопушок, чтоб сшить из него сарафан, Жуланов залюбовался изящными жестами и позами статной хормейстерши, которая ему, несомненно, понравилась. Вообще-то, он был не более влюбчив, чем любой серьёзный тридцатилетний мужчина, интрижек на стороне не заводил, да они могли и плохо сказаться на карьере. Кроме того, и жену он любил; по опыту понимал, что найти такую женщину, как его жена, непросто.
Первые серьёзные отношения с сокурсницей с другого факультета, с иняза, у него завязались на первом курсе. Но продлились они недолго, менее полугода. Любимая оказалась довольно взбалмошной особой: могла, когда собрались в театр, вдруг потащить в кино; могла из-за пустяка устроить громкую ссору, причём, на людях. И вся дальнейшая её жизнь в универе, а также после универа, о коей до Жуланова доходили сведения от приятелей, доказывала, что он правильно поступил, расставшись. Эта бывшая возлюбленная, получив диплом, уехала в Москву, устроилась там в какую-то турфирму, вышла замуж, а через год развелась. Потом сочеталась браком с англичанином, уехала в Лондон, но через полтора года вернулась уже разведённой. Сейчас, говорят, в третий раз вышла замуж в столице за какого-то полусумасшедшего художника-акциониста.
На втором курсе у Жуланова сложились серьёзные отношения с сокурсницей с истфака. Но здесь была другая противоположность: эта девушка всерьёз решила стать настоящим учёным и чуть ли не каждый день просиживала в библиотеке до её закрытия, всё что-то читала. На погулять и пообщаться в волю времени не оставалось, тем более, что она была, хоть и симпатичная, но иногородняя, жила в общаге.
А с будущей женой Верочкой он сошёлся на третьем курсе. Хотя смотря что понимать под сошёлся: она полгода не пускала его в свою постель, полгода ходили по театрам, концертам, выставкам, дискотекам да сидели в кафе. Верочка училась на экономическом факультете высоким премудростям бухгалтерского учёта, но, так как цифры Жуланова не любили, никаких разговоров об учёте они не вели. Говорили об искусстве, о литературе, о природе, а больше о знакомых. Общих знакомых, даже старшего возраста, и вне университета оказалось немало, так как папа Верочки, девушки спокойной и рассудительной, работал в мэрии Святославля и был хорошо знаком с папой Серёжи, работавшим в одной из районных администраций города. В общем, сложилась хорошая пара, которой были довольны и их родители.
Пока в голове Сергея Владимировича, обретая голографическую объёмность и яркость, пробегали эти воспоминания, бабушки-старушки бодро и жизнерадостно пропели всем известную песню «Ой, мороз, мороз, не морозь меня», и он им даже похлопал.
― Вы уж извините, ― сказала Ирина Витальевна после песни о морозе, ― мы сейчас новое разучиваем к Дню единства и я прошу вас удалиться, а то женщины стесняются зрителей, пока песню не выучат.
― Идём, идём, ― пропел Маслов, ― Учите, учите. Я и сам к празднику сценку готовлю, пойду дорабатывать.
Директор и Жуланов вышли из зала.
― Видите, Сергей Владимирович, работаем, работаем.
― И как вы такую молодую симпатичную девушку заманили сюда из Зыбинска?
― Не я заманил, не я, ― разъяснил Маслов, отмахнувшись рукой, как от комара, ― Жениха она здесь нашла, замуж за местного вышла. Он в МГУ четыре года на очном учился, потом, как женились они, на заочное перевёлся, технологом на торфопредприятие устроился, ну им, понятное дело, сразу квартиру в Кукуихе дали. Умён, умён супруг у Ирины, в аспирантуре заочно учиться, диссертацию по болотистым почвам пишет. А в Зыбинске она и работы по специальности найти не могла, там опытные хоровики по две-три ставки держат и новеньких не подпускают. Но, думаю, кончит он аспирантуру и уедут. Конечно, уедут, укатят куда-нибудь в Подмосковье. Но у нас в этом году девочка в колледж культуры поступила на хоровое народное, Ирина подготовила. Так что будет ей смена. Ну куда вы сейчас?
― В библиотеку зайду, ― думая о чём-то своём, ответил Жуланов.
― Зайдите, зайдите, посмотрите, что район совсем фонды нам не пополняет. Может в области подскажите, кому следует, что и сельским библиотекам новые книги нужны.
Глава 8
В рабочем кабинете, который Жуланов делил с вышеупомянутой главспецом Уховой, в одиннадцать они обычно пили чай с печеньем, а теперь время двигалось к двенадцати. Поэтому, когда Маслов скрылся за дверью репетиционной комнаты, Сергей Владимирович, ощутив пустоту в желудке, решил перекусить. В кафе желающих напитаться посетителей ещё не было, да и само оно имело иной, чем вечером, вполне обыденный вид. С трёх широких окон сдвинули шторы, разноцветные бра выключили, за барной стойкой место Наташи заняла полная женщина с лицом из тех, которые надо пять раз увидеть, чтобы запомнить. «Понятно, электричество экономят, а график работы у персонала через день,» ― просчитал Жуланов и поинтересовался у барменши-официантки, что можно поесть.
― Сегодняшнее у нас ещё не сготовлено, в одиннадцать начинаем работу, ― лениво ответила женщина мягким, как и она сама, голосом, ― Раньше часа к нам никто обедать не заходит, к часу готовим. Но есть вчерашние борщ и гуляш, в холодильнике стоят. Если будете, быстро подогреем.
Согласившись на борщ и гуляш, Сергей Владимирович снял плащ и кепку, повесил их на рогатую вешалку у стены, сел за стол. Через пять минут официантка принесла хлеб, подогретую пищу и чашку заказанного растворимого кофе. Жуланов принялся за еду. Борщ и гуляш, к его удивлению, оказались вкусными, о чём Сергей Владимирович не преминул сообщить официантке, расплачиваясь. Он давно заметил, что похвалив продукцию предприятия перед трудящимся на нём человеком, непременно зарабатываешь ответную симпатию, ответное расположение. Сказал он также и о том, что в ДК очень тепло, что хорошо топят.
― Первое и мясо у нас, можно сказать, по домашнему готовятся, тем более сейчас и мясо не привозное. В Кукуихе осенью те, у кого скот на откорме был, его режут, а мы мясо покупаем, ― объяснила официантка, отсчитывая сдачу, ― Ну а отопление у нас хорошее, пока больших морозов нет. Когда зимой за двадцать пять перевалит, неизвестно, что будет с теплом. Лето было ― одни дожди, торф сыроват. Дрова на случай его негорения теперь возят, да поздно спохватились: дрова тоже сырые. Сушняк-то с буреломов в свои дома частники вывезли. Если за тридцать стукнет, поморозимся.
― Может зима тёплая случиться, теперь чаще зимы тёплые ― глобальное потепление, ― постарался успокоить Жуланов женщину, отметив уже ранее замеченную в малых городках-райцентрах прекрасную осведомлённость местных жителей о всех местных производственных и коммунальных проблемах. В Святославле всё не так: в прошлом году в их доме батареи никак не хотели нагреваться до нужной температуры, а почему ― никто и в управляющей компании понять не мог. Он самолично сел на телефон и только после десятого звонка в пятую организацию пришли теплотехники и выяснили, что владелец соседнего магазина неправильно установил насос на прокачку теплоносителя. Точней, слесари из этой самой организации в обход руководства установили этот насос, чтоб он гнал часть тепла, предназначенного их дому, в магазин.
Отобедав, Жуланов зашёл в библиотеку ― огромную комнату, где в левом ближнем углу стоял журнальный столик с ящиками каталога, рядом с ним располагался стол библиотекаря, а остальную площадь занимали уставленные книгами крашеные дощатые полки возрастом равнявшиеся дому культуры. Библиотекарь, маленькая кругленькая женщина с лицом, украшенным над левой бровью большой коричневой бородавкой, сначала жаловалась на то, что район почти не даёт новых книг, потом на то, что телевидение и интернет отучают людей читать ― теперь в библиотеке чуть более двухсот читателей, включая школьников. Сергей Владимирович пообещал поднять в департаменте вопрос о комплектовании сельских библиотек и, уходя, подарил библиотеке два экземпляра своего сборника стихов «Полнолуние», оставив на каждом экземпляре автограф: «С любовью к Кукуихе от автора».
Выбравшись из библиотеки, он отправился в свою гостиную квартиру, потому что утренняя лёгкость почему-то сменилась усталой тяжестью во всём теле, может из-за вчерашней выпивки. Вообще-то, днём Жуланов, если и спал, то только в отпуске, когда ездил сначала с женой, а потом с женой и сыном на отдых в Сочи, в Анталью, в Шарм-аль-Шейх, а в этом году по причине особой патриотической настроенности власти и народа ― в Ялту. Уже в квартире, поставив айфон на зарядку и засыпая на диване, подумал, что почти все жители Кукуихи никогда не видели и уже никогда не увидят ни Турции, ни Египта, ни Италии, где он в прошлом году побывал в командировке. Не увидят по причине своей унылой бедности. А бедность эта ― результат политики прежней советской власти. Ну неужели эта власть не могла понять, что газ на электростанциях и минеральные удобрения на полях выгоднее использовать, чем торф? Если бы поняла, то не было бы ни самой Кукуихи, ни её бедности.
Проснулся Сергей Владимирович от ощущения тяжести в низу живота, то бишь от естественной потребности и побежал её удовлетворить. Удовлетворив, вернулся в комнату. Между тем уже смеркалось, часовая стрелка приближалась к пяти. «Почти три часа проспал, ― мелькнуло в голове, ― Сонная командировка или командировка для сна». Но тяжесть из тела, кажется, ушла, а то, что надо было понять, чтобы составить докладную записку по командировке, уже понято. Сформулировать вывод из понятого можно и на обратной дороге в вагоне. Сейчас требовалось срочно подготовиться к исполнению обещания присутствовать на дне рождения руководительницы хора, а в доме был водопровод только с холодной водой поэтому для того, чтобы согреть воду для бритья, пришлось поставить чайник на газ. Утром он не побрился, щетинка над кожей его лица поднималась медленно, к тому же по причине своей светлоты малая щетинка была и незаметна, но со вчерашнего утреннего бритья она уже переросла черту незаметности.
Побрившись, умывшись, втерев в лицо любимый крем, Жуланов надел на плечи пиджак, сбрызнул голову и грудь любимой туалетной водой и полностью ощутил себя в своей тарелке ― в роли молодого, но успешного и солидного государственного деятеля. Свой кожаный портфель фирмы «Доктор Кофр» на этот раз он решил не брать, надеясь, что фортуна к нему благоволит и за время его отсутствия никто не взломает замок, не утащит кофр стоимостью в триста «зелёных». Так с чувством своей успешности и удовлетворённости Жуланов и отправился на званый ужин, по пути намереваясь заглянуть в примеченное им почтовое отделение, стоявшее на пути в ДК, чтобы купить там какую-нибудь вещицу в подарок. Теперь ведь у сельских почтальонов доход от продаж сопутствующих товаров больше, чем доход от почтовых отправлений, и уступает только доходу от доставки пенсий.
И до отделения Сергей Владимирович добрался с тем же чувством своей успешности и солидности, его не нарушили даже встретившиеся по дороге два небритых пьяных мужика в утеплённом камуфляже. Один из них попросил у Жуланова сигаретку, а когда тот бросил на ходу, что не курит, второй пропел ему в спину гнусным писклявым голосом на частушечный мотив: «Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт». Ещё более приятные чувства заклубились в душе Сергея Владимировича, когда в почтовом отделении он попросил положить в пластиковый разрисованный цветочками пакет несколько наиболее ярких трубочек, флакончиков и баночек с наиболее дорогой косметикой и парфюмерией, а затем надписал своим красивым почерком купленную поздравительную открытку. Вложил в пакет он и свою книгу «Полнолуние» с автографом, как знать, может она ― самый ценный подарок, вдруг Жуланов станет классиком русской поэзии. Он, конечно, знал, что женщине лучше всего дарить цветы или деньги. Но цветов, когда начались октябрьские морозы, в Кукуихе не найти, а деньги малознакомой женщине дарить стрёмно, она может воспринять это как неприличное предложение. Поэтому он выбрал обычные мужские подарки ― косметику и парфюмерию, думая, что если Ирине Витальевне подаренное не понравится, она передарит это кому-нибудь из подруг, ― жена Жуланова всегда так поступала.
Отчего же эти приятные чувства так захватили Сергея Владимировича? Наверно, оттого, что очень уж ему понравилась Ирина Витальевна, возможно, он в неё даже и влюбился, как влюбляются в прекрасных незнакомок большинство мужчин, отдалившихся от глаз супруги. Во всяком случае, внутри Жуланова он вёл такой диалог с альтер эго: «Конечно, она замужем… Замужем, но, во-первых, не жениться же я на ней хочу, а, во-вторых, кто у неё муж?.. Правильно, аспирант-почвовед, то есть ботаник, наверное, худенький, с огромным лбом и в толстых очках… И с чего бы мне не сорвать с неё поцелуй?.. Как там у Пушкина:
И дева в сумерки выходит на крыльцо:
Открыты шея, грудь и вьюга ей в лицо!
Но бури севера не вредны русской розе,
Как жарко поцелуй пылает на морозе!»
На подходе к кафе, глядя на растущий серебряный месяц, на россыпь белых и голубых звёзд над Кукуихой, Сергей Владимирович заметил, что хруст ледка замёрзших луж под его шагами удивительно точно совпадает с ритмом этих пушкинских стихов и ещё раз подумал: «А муж у неё ― ботаник».
У кафе, на двери которого красовалась писанная краской по пластику табличка «Спецобслуживание», стояли два вполне приличных автомобиля: новенький «УАЗ-патриот» и не новенький, но и не старенький «лэндкрузер». Жуланов зашёл в помещение и сразу увидел Маслова. И директор сразу увидел его: «Куда же вы запропастились, Сергей Владимирович? Заглянул после репетиции в библиотеку, а там и след ваш уже простыл. Я хотел показать вам ещё наших танцоров. Раздевайтесь, проходите, знакомьтесь с честной компанией. И вот представляю сразу нашу терпсихору Галину Владимировну Комарову, она у нас танцоров ведёт».
Терпсихора была довольно плотной и, судя по ногам, которые прикрывали прозрачные колготки, мускулистой женщиной, более похожей на спортсменку. «Впрочем, у танцоров нагрузки на мышцы такие же, как у спортсменов,» ― извинил её мускулистость Жуланов, целуя ей ручку, чтобы показать Маслову, что подобные манеры свойственны ему вообще, а не только в отношении Ирины Витальевны, иначе ведь сплетни распустят.
Перебросившись с Галиной Владимировной парочкой принятых в таких случаях фраз, Жуланов прошёл, снял с плеч плащ, с головы кепку, повесил их на ближнюю свободную вешалку, попутно наблюдая за окружающим. В кафе оставили четыре стола, расставив их буквой Т так, что три образовывали ножку, а один перекладину. Рядом с этим столом, изящно от бедра отставив правую ножку, в чёрном бархатном платье стояла Ирина Витальевна и пыталась куда-то дозвониться по голубому книжечкой «самсунгу». Она набирала номер, ждала, приложив книжечку к щеке, потом сбрасывала и снова набирала. На четвёртый раз, судя по тому, что она стала разговаривать, дозвониться ей удалось. Но тут Маслов подхватил Жуланова, державшего в левой руке пакет с подарками, под правый локоть и подвёл его к стоявшей рядом с барной стойкой группе из двух мужчин и двух женщин. Одну из женщин Сергей Владимирович уже знал, это была директор местной школы.
Маслов между тем занялся представлением: «Знакомьтесь, Сергей Владимирович ― чин из области. Как говорят, редкая птица долетит из Святославля до Кукуихи, а он долетел. А вот это наши, так сказать, руководители. Это Эльвира Юрьевна, глава местного образования».
― Мы уже знакомы, ― сухо заметила дама и не протянула руку, ― сегодня в школе виделись.
― А вот Анатолий Иванович Горин, её супруг, точно знаю, пока вам, Сергей Владимирович, незнаком. Он ― директор нашего торфяного АО, главный работодатель и кормилец.
В худощавом, высоком, темноволосом Горине, кроме хитрых карих глаз, проглядывало и ещё что-то цыганское. И рука у него была костистая, твёрдая, с длинными пальцами. Пожимая её, Жуланов почему-то подумал о руке вора-щипача. Это наблюдение Сергея Владимировича, по нашим сведениям, тоже отчасти было верным. В хрущёвские времена, когда проходила кампания по ликвидации цыганского бродяжничества, и в Кукуихе к постоянному месту жительства прикрепили с десяток цыганских семей. Но как-то постепенно и незаметно все цыгане испарились из посёлка, кроме одной красавицы, которая и стала матерью Анатолия Ивановича, выйдя замуж за местного русского инженера. Они и сейчас, уже пенсионеры, здесь живут, а вот две их дочери, сёстры Анатолия, уехали в столицу. В биографии же его самого есть только одно тёмное место. Будучи одним из немногих уроженцев Кукуихи, сумевших поступить в московский институт, он закончил его в 1991 году, но вернулся домой только зимой 1994 года, когда и был принят по диплому инженером на торфопредприятие. И если кто-то интересовался, чем он два с лишним года занимался в столице, всегда отвечал одно ― трудился. Но где трудился и кем трудился, умалчивал. Когда же в 1995 году, женившись на молодой учительнице Эльвире, Анатолий Иванович стал строить двухэтажный дом в посёлке Советский, по округе поползли слухи, что он то ли работал менеджером в финансовой пирамиде, то ли сам был организатором этакой пирамиды, а в Кукуиху бежал от обманутых вкладчиков и московского ОБЭПа. Но можно ли доверять слухам, если Горин стал вскоре главным инженером, а потом и директором уважаемого торфопредприятия, это уже тебе решать, читатель.
― А вот вторая опора нашего посёлочного жития, ― продолжил Маслов, ― Николай Андреевич Ошмёткин, организатор и этого кафе, и промтоварного магазина, и автомастерской, и бензозаправки, с супругой Ниной Сергеевной.
― Моя опора по торговой части, ― глядя на жену, уронил Ошмёткин, дрогнув толстыми губами, контрастировавшими со впалыми щеками, особенно заметными при сопоставлении со всей его мощной мясистой фигурой.
Жуланов сначала пожал пухленькую белую ручку Нины Сергеевны, поцеловать при столь мощном муже отчего-то не решился, а потом уже сунул ладонь в широкую ладонь Ошмёткина, который больно сдавил её. «Боксёр или борец бывший, ― перетерпя боль, подумал Сергей Владимирович, ― И не очень богат, у очень богатых бизнесменов ладошки всегда бывают мокрые, поэтому, наверное, и деньги к ним липнут».
Обязанный начаться согласно правилам приличия разговор пресёк звучный голос Ирины Витальевны: « Гости, прошу садиться за стол, уже пять минут седьмого. Володя на пятой Кукуихе сломались, вызвали слесарей, но велел не ждать его. Как приедет, так придёт, но велел гостей не томить у столов».
― Правильно велел, не Русаков же ― именинник, а ты! ― звонко крикнула молодая длинноволосая шатенка, ― Давайте садиться!
― Маша, не путай, ― поправила её худая высокая блондинка, ― именинница ― это, когда день ангела отмечают, а сегодня у Ириши день рождения.
― Ну вам, гуманитариям, лучше знать, ― отмахнулась шатенка.
Гости при помощи Маслова, направлявшего их за конкретные столы, стали рассаживаться. Жуланова директор усадил с торца стола, изображавшего перекладину буквы Т, наискосок от виновницы торжества под её правую руку, а сам сел с другого торца этого же стола, на длинной стороне которого осталось место и для «ботаника» Русакова.
Глава 9
Ирина Витальевна, как мы уже заметили, пришла на вечер в чёрном бархатном платье длинной на десять сантиметров выше колена. Такая модель обтягивающего фасона, как вы помните, была введена в моду в двадцатые годы прошлого века очаровательной мадам Коко Шанель с целью подчёркивания сексапильности женщин. Судя по тому, что она и сейчас остаётся в модном тренде, как и зачатый чуть позже роман «Мастер и Маргарита», сие творение сошло к мадам Коко явно не без помощи потусторонних сил, как не без их участия сошли и к Михаилу Булгакову образы его героев. Мягкий серебрящийся с разными оттенками в свете разноцветных бра бархат подчёркивал все плавные изгибы тела Русаковой, особо выделяя стоячие девичьи груди. Небольшое декольте открывало лебединую изящность шеи, украшенной блеском тонкой золотой цепочки. А если к этому ещё прибавить попеременную смену серьёзности на лукавство и лукавства на серьёзность в легком взгляде голубых глаз, в которых играли искорки от разноцветных бра, мягкие плавные движения разговаривающих губ и мягкий светлый пушок над верхней губой, то наличие такой женщины рядом с любым мужчиной не могло не взволновать любого мужчину. Во всяком случае, глядя на широкое красивое лицо Русаковой, Сергей Владимирович постоянно вспоминал образ, увиденный им в юности за строками знаменитого поэта ― «Когда пару красивых степных полонянок за коня отдавал печенег», словно перед ним была одна из этих полонянок.
Справа от Жуланова сидела Эльвира Юрьевна, на которой в этот раз не было очков, и потому взгляд её утратил игольную змеиность. Сразу за ней расположился её супруг. Напротив, как уже было отмечено, примостился Маслов, рядом с ним сидела Нина Сергеевна, за ней укрепился в кресле Николай Андреевич и далее по сторонам столов разместились остальные гости, каковых вместе с собой Сергей Владимирович насчитал четырнадцать человек. С торца последнего стола лицом к Русаковой умостился уже виденный Жулановым на репетиции хора багровощёкий баянист, к которому все обращались почему-то только по фамилии ― Бурканов.
― Наполняем рюмочки, бокальчики; закуски накладываем, ― призвала гостей Ирина Витальевна, ― а вы, Виктор Михайлович, как всегда, будьте тамадой.
Жуланов согласно этикету как кавалер стал обслуживать сначала Русакову, а потом себя. Поинтересовавшись, что будет пить, наполнил её бокал багряным «киндзмараули», в свою рюмку налил «посольской». Положил на её тарелочку согласованные слабосолёную сёмгу, сырокопчёную колбасу, сыр «пошехонский», то же положил и на свою.
― Наполнили рюмки, друзья? ― поднявшись, произнёс Маслов, ― Наполнили... Хорошо!.. Как распорядитель торжества слово для первого тоста предоставляю Анатолию Ивановичу.
Анатолий Иванович встал с рюмкой водки в правой руки и заговорил хорошо поставленным начальственным баритоном: «Поднимаю первый, но не последний бокал за виновницу торжества, за здоровье и будущие успехи Ирины Витальевны! Жаль, конечно, что её родственников нет с нами, даже бабушка не пришла».
― Погода резко изменилась, у неё давление поднялось, ― объяснила отсутствие бабушки Русакова.
― Ну отец, которого я хорошо знаю, потому что учились в одном классе, приехать, вероятно, не смог по рабочим причинам, всё капитанит. Так, Ирина?
― Да, у него ещё месяц навигации, и матери сейчас с работы никак не уйти.
― Значит, заочно им говорим спасибо за дочь, передай, Ирина. Спасибо за то, что вырастили человека, который не гнушается родиной предков и помогает её людям выживать душой в наше непростое время. И прими наш скромный подарок. Передайте, Сергей Владимирович, ― Горин достал из кармана смартфон «асус» с камерой в 13 мегапикселей и подал его Жуланову, а тот передал Русаковой, припомнив, что не только забыл позвонить жене, но и забыл включить айфон. «Ну и ладно, ― извинил он себя, ― завтра позвоню, скажу, что заработался».
― Спасибо, Анатолий Иванович; спасибо, Эльвира Юрьевна! ― спокойно, как старых знакомых, отблагодарила преподнёсших подарок Ирина Витальевна, ― Вы просто угадали моё желание, хотела именно на такой сменить нынешнее старьё.
― Не за что, не за что, ― вежливо прервал её Горин, ― Друзья, давайте за Ирину! До дна!
Идя на вечер, Жуланов планировал пить не более, чем по половине рюмки, но поймав на себе испытующий взгляд «местного олигарха» Ошмёткина, опрокинул в горло всю пятидесятиграммовую ёмкость. Ирина Витальевна отхлебнула из бокала глоточек, но у остальных, это Сергей Владимирович обглядел, пока пережёвывал сёмгу и колбасу, питьевые ёмкости были опустошены. Кстати, вино пили только высокая блондинка, которую к ней обращавшиеся называли Лерой Романовной, её ещё более высокий спутник да баянист-гипертоник. Даже директор школы Эльвира Юрьевна хлопнула рюмку «посольской» и, не запивая, принялась за крабовый салат.
«Французские учёные доказали, что красное вино препятствует развитию сердечно-сосудистых заболеваний, ― всплыло в сознании Жуланова, ― у французов, которые его много пьют, самая большая продолжительность жизни среди европейцев. А русские, как и все северные народы, вину предпочитают водку».
Но тут Маслов уже поднял для тоста второго опорного столпа Кукуихи, мясистого Ошмёткина. Сергей Владимирович слушал его речь в вполслуха. От глотка вина щёчки Ирины Витальевны порозовели и она стала ещё прелестней.
― Вам что положить, Ирина? Можно я буду вам так называть? ― обратился он к ней, ― А вы зовите меня просто Сергей.
― Хорошо, Сергей, ― ответила она и по лицу её волной пробежала, как ему показалось, лукаво-обещающая улыбка, ― Положите мне крабовый салат и парочку маринованных помидор.
Жуланов, накладывая закуски, зацепил слухом окончание речи Ошмёткина.
― И очень хорошо, Ирина, что вы решили жить в Кукуихе, оказывая тем самым благотворное влияние на подрастающее поколение и оказывая моральную помощь супругу, работающему над диссертацией, которая позволит внести новую струю в наше торфяное производство, даст нашим жителям больше работы, больше зарплаты, ― глуховатым голосом говорил «олигарх», используя фразы, очевидно, запомнившиеся из районной газеты тридцатилетней давности, ― За тебя, Ирина! Все пьём до дна! А напитки сегодня за счёт заведения ― это наш подарок!
― Это он про ботаника вспомнил, ― подумал Сергей Владимирович.
― А жители, конечно, принесут больше денег в заведение Ошмёткина, ― шёпотом съязвила Эльвира Юрьевна.
Но остальные захлопали, подняли рюмки и бокалы. Жуланов опять хотел выпить полрюмки, но под цепким взглядом олигарха опять выпил всю. «Посматривает, не слабачок ли я, ― закусывая, думал он, ― Вообще-то, и рожа у него бандитская. В таких местах все денежные мешочки из бывших бандитов или из бывшей власти. Во власти он, конечно, не был, все бывшие спортсмены двадцать лет назад ходили в бандитах. Но и я не слабачок, у меня и гантельки есть, и две пудовые гирьки».
Маслов же уже поднял на тост от имени ветеранов «заслуженного работника культуры» Кондратия Евграфовича. И опять пришлось пить до дна. «Русские в застолье всегда и везде гонят, ― в очередной раз закусывая, теперь крабовым салатом, думал Жуланов, ― вот и в департаменте, даже в присутствии губернатора, в первые полчаса три-четыре рюмки одну за другой поднимают, во вторые полчаса ещё минимум две и лишь после этого, когда дойдут до определённой кондиции, начинают пить, кто сколько хочет. Немало пьют все, немало, кроме губернатора, тот не более, чем четыре рюмки за весь вечер. Но ведь к нему в области никто не подсядет с рюмкой в руке, не пристанет с вопросом: ты меня уважаешь? Даже в деле выпивки власть даёт преимущества. А вот в столице, наверное, и к губернатору пристают».
Между тем от имени молодёжи уже поздравляла Русакову высокая блондинка Лера Романовна, оказавшаяся преподавателем русского языка и литературы: «Наверное, не все знают, что одна из прабабушек Ирины по матери была костромской столбовой дворянкой. Думаю, что если покопаться в генеалогии рода, как многие сейчас копаются, то найдутся у Ирины и родственные связи с фамилией костромских дворян Романовых, с царской династией. Ира, подружка моя царственная, за тебя! До дна!»
И опять все пили до дна, только Ирина Владимировна отхлёбывала по глоточку. «Так вот откуда у неё эти черты и осанка, ― глядя на прекрасное лицо Русаковой, решил Жуланов, ― вот почему она так привлекает меня ― дворянская порода». Сам он тоже во время учёбы в университете рылся в архивах, исследуя семейную генеалогию, но, увы, никого, кроме мещан, крестьян и пролетариев, в предках не нашёл.
А Маслов опять встал, поднял руку, призывая к тишине, и запел: «Гостю-то нашему главному мы ещё слова не дали, не дали. Сергей Владимирович, ваш тост, ваш!»
Жуланов ещё по дороге в кафе обдумал, что сказать виновнице торжества (»Кстати, почему виновнице? ― сверкнуло тогда же в голове, ― вина и праздник ― вещи из разных плоскостей смысла, надо бы говорить: причиннице торжества».). Он понимал, что его непременно попросят сказать тост. Поэтому, распрямившись, помолчал три секунды, пока все притихали, и начал баритончиком, поставленным ничуть не хуже, чем у Горина, но в отличии от официозного горинского отточенным в поэтических декламациях, а потому более звонким, живым и гибким: «У великого Лермонтова есть такие строки:
Графиня Эмилия
Белее, чем лилия,
Стройней её талии
На свете не встретится,
И небо Италии
В глазах её светится.
Если в стихотворении Эмилия заменить на Ирина, эти строки точно подойдут к причиннице нашего праздника, и потому, даря скромный подарок (тут он преподнёс ей свой пакет с вложениями), я поднимаю бокал за её красоту, за то, чтобы эта красота никогда не увядала, чтобы небесную лазурь её глаз никогда не омрачали тучи!»
И сам тост, и его исполнение произвели и на Ирину, и на всех присутствующих очень хорошее впечатление, это Жуланов заметил, в очередной раз закусывая после выпитой до дна очередной рюмки. На такое впечатление, видимо, и рассчитывал опытный тамада Маслов, потому что решил завершить первую часть застолья, спросив: «Может кто-то перекурить хочет?»
― Давайте перекурим, давайте! ― крикнул в ответ очень толстый молодой мужчина, сидевший за последним столом рядом с шатенкой Машей.
― Гена, курение вредит твоему тенору, ― лукаво, как показалось Сергею Владимировичу, засмеялась Ирина.
― Может в вестибюле разрешите, Николай Андреевич? ― бросил крепкий лысоватый мужичок, сидевший рядом с фигуристой терпсихорой Комаровой, очевидно, её супруг.
― Не так уж на улице и холодно, а вестибюль здесь маленький. Ну да ладно, курите, ― милостиво разрешил Ошмёткин, ― Раз в кафе спецобслуживание, то можно и разрешить.
Глава 10
Сергей Владимирович, вообще-то не курил, здоровье берёг. С детства родители учили его беречь здоровье, а о вреде курения говорилось не только дома, но и в школе, и по телевидению. Правда с университета, со студенческих пирушек выкуривал он в веселящихся компаниях несколько сигарет. Выкуривал, потому что одно дело ― люди за столом и несколько иное дело ― люди вне стола, там, где курят, они и смеются по-иному, и говорят такое, что за столом никогда не скажут. Если не курить, то всю пирушку вращаешься в смыслах, клубящихся вокруг стола, а смыслов, отделённых от него, не знаешь. Не знаешь, что курильщики говорят и думают, в том числе и о тебе, даёшь им возможность выносить суждения за своей спиной, оказываешься в определённых аспектах чужачком. А если посидел за столом, а потом вышел ― покурил, то ты для всех свой и за столом, и вне стола.
Приобретя у официантки, сидевшей за барной стойкой, пачку «кента» и зажигалку, Жуланов двинулся вслед за курильщиками в вестибюльчик кафе, а затем и на улицу, потому что сам Ошмёткин вышел на воздух, а вслед за ним и другие. Под воздействием выпитого и всасывающегося в организм алкоголя кровеносные сосуды в телах стали расширятся и оказалось, что на лёгком морозце, который вновь принесла ночь, и без верхней одежды вовсе не зябко. На улице курильщики разделились на две группы. Слева от двери, встав в кружок, подымливали Кондратий Евграфович, баянист Бурканов и фигуристая терпсихора Комарова с мужем. А справа от двери закурили Ошмёткин и толстый Гена, к ним и присоединился Сергей Владимирович. Ошмёткин посмеивался: «Ну, Губанов, оставил именинницу без мужа, а нас без аспиранта ― это твои релюшки на мотовозе полетели, электрик хренов!»
― Не может такого быть, Николай Андреевич, ― отнекивался толстый Гена, ― Я вчера все проверил и одну заменил. Зажигание, наверно, забарахлило, там и надо-то, наверно, контакты прочистить. Нормальный машинист вмиг исправил бы, а Андрюха ― какой он машинист, даже школы машинистов не кончал. Пришёл с армии, Горин взял его учеником, а через месяц в машинисты двинул.
― Зато не пьёт, совсем не пьёт, не то что ваши спецы.
― Ну выпьют порой стакан и что? ― махнул рукой Гена, ― По рельсам ездят, а не по шоссе, на встречную никак не выедут.
Ошмёткин посмотрел на то, как затягивается Жуланов, и заметил: «Не часто, вижу, курите. Я вот тоже лет пять курю только, как выпью. Всё хочу спросить вас: вы давно там, в Святославле, Кожухарова видели?
― Это замначальника УВД?
― Да, его.
― Знаете, мы редко пересекаемся ― ведомства разные. Вот собрание будет к Дню единства, вероятно, увижу.
― Увидите, передайте ему привет от меня, я-то его уже два года не видел. А он здесь, в нашем районе, службу начинал. Я из армии старшиной дембельнулся, пошёл в милицейскую школу в Святославле, а после неё меня в Кукуиху участковым назначили, по штату при Советах полагался здесь участковый. Я уже второй год работал, когда Кожухарова в район следователем прислали после юрфака. По двум крупным делам мы с ним работали. Сначала кто-то сельповский магазин долбанул, а потом пять квартир обчистили, когда люди на работе были. Раскрыли мы кражи. Магазин местные урки обворовали, а квартиры ― гастролёр, внучок к бабушке приехавший. Кожухаров был следаком дотошным, въедливым. И ещё артист: на допросах сначала дураком прикинется, а потом, когда подозреваемый расслабиться, и возьмёт его за жабры! Сразу было видно, что далеко пойдёт.
― А вы почему из милиции ушли? ― спросил Жуланов и получил ожидаемый ответ.
― Так, мать его ети, как Гайдар реформы начал, я, уже лейтенант, семью прокормить не мог: дочку с сыном да ещё жену, которая бухгалтером работала на торфопредприятии и попала под сокращение. Вот и занялись торговлей. «Нива» у меня была, а на оборотный капитал пустили деньги от проданного тёщей дома в Советском, тёща к нам переехала. С этого и раскрутились.
― Бандитам за крышу, верно, платить не пришлось, раз милиционером служили, ― поинтересовался Жуланов, ― тогда ведь, как говорят, были «лихие девяностые».
― Не пришлось. Я же местный, с детства знал, кто чего стоит. И в школе у нас учителем физкультуры был Борис Петрович ― самбист, не то что теперь Леркин муж ― легкоатлет, прыжки в высоту. У нас в школе секция самбо была. И в армии борьбой занимался, чемпионат округа там выиграл, кандидатом в мастера стал. И здесь, как пришёл участковым, комсомольский оперотряд создал, друзей-борцов в него собрал.
― Мне батя рассказывал, как вы уголовников на танцах пи…, простите, успокаивали, ― встрял Губанов.
― Да, теперь из того оперотряда в Кукуихе и остался один твой батя, ― вздохнул Ошмёткин, ― Большинство уехали, а двое в девяностые по пьянке замёрзли… Глядите, а вот и наш аспирант бежит.
«Где тут наш ботаник, ― подумал Жуланов, глядя в направлении, указанном рукой Ошмёткина, а в голове его при этом всплыл лукаво-притягательный образ Ирины. Посмотрел... и незаметно, но разочарованно вздохнул, потому что «ботаник» оказался верзилой под два метра ростом и косая сажень в плечах. Подойдя, Русаков среди прочих пожал руку и Сергею Владимировичу, причём, так пожал, что у того слегка косточки хрустнули. «Да, этот не пудовые гирьки тягает, а двухпудовыми креститься,» ― подумал он и загрустил, потому что влюблённые надежды его оказались разбиты, грядущее течение вечера представлялось безнадёжно испорченным.
Впрочем, Жуланов явно перебрал, считая вечер безнадёжно испорченным, возможно, от того, что уже начал хмелеть от пития полными рюмками. Ты, наверное, читатель, и сам замечал, что алкоголь воздействует по разному на разных людей, экстраполируя их чувства и мысли в зависимости от того, каков человек по сути ― добр или зол он в своём душевном основании. Отнимая глубину у мышления, делая его поверхностным, охмеление выносит на вид то, что скрыто во мраке чувственной иррациональности человека. И самый умнодумающий профессор, если он на дне своём зол, опьянев, становится угрюмым, раздражительным, агрессивным, про таких народ говорит: «Как выпьет, так дурак дураком». А не отличающийся остротой ума человек, если он по природе своей добр, выпив, становится интересным, весёлым, покладистым, не помнит прошлых обид и не придаёт значения новым, про таких народ говорит: «Как выпьет, ну просто душка». А так как Сергей Владимирович, не смотря на уже замеченные, вероятно, вами недобрые мысли, был человеком добрым, то его грусть и разочарование очень быстро и без следа растворились в прошлом.
Когда все прежденаходившиеся и явившийся верзила Русаков сели за столы, на которых уже дымилась в тарелках тушёная с говядиной картошка, Маслов поднял на тост аспиранта и тот опять предложил выпить за свою в этот день рождённую супругу. Опять выпили, но большинство только по половине рюмки, а некоторые женщины лишь губы смочили. Заметив это, Жуланов понял, что все гости дошли до кондиции, то есть полностью перешли из настроения будничного в настроение праздничное. И пока Горин и его супруга прощались с причинницей торжества, ибо подготовка к важным завтрашним рабочим делам требовала их неминуемого отъезда, а Сергей Владимирович поглощал свежепринесённое блюдо, настроение его, сделав кульбит, вернулось в праздник. Вслед за Гориными покинул компанию и Ошмёткин, которому необходимо было собственноглазно проследить в автосервисе за каким-то ремонтом. Настроение Жуланова стало ещё более хорошим, когда он понял, что свобода действительно существует в этой глуши: «Выпили, а садятся за руль и не боятся ни гаишников, ни столкновения на встречке, потому что гаишников здесь нет, а машин так мало, что и на встречку выезжать не надо ― обгонять некого». Столпы Кукуихи ушли, зато пришла знакомая нам Наташа, чтоб помочь работавшей официантке, и на столах тут же задымились тарелки, полные жареных куриных окорочков.
Наблюдая, как Жуланов так быстро отрёкся от прекрасных чувств к Ирине Витальевне, ты, читатель, наверно, уже шепчешь: «Во автор заливает! Неужели такой умный человек, каковым бывает главспец областного департамента культуры, не мог понять, как к нему относится Русакова, не мог понять, что она ― обыкновенная кокетка?! Не верю!» Но, во-первых, если ты припомнишь, какое впечатление производила Ирина Витальевна на Сергея Владимировича, то из этого ясно, что он понял: Русакова ― кокетка, одна ножка отставленная от бедра чего стоит! А, во-вторых, даже такой умный человек, как главспец департамента культуры, способен не понять, какого рода кокетка предстала перед ним, ибо в жизни наблюдаются кокетливые женщины трёх типов. Первый тип ― это те, кто кокетничают, чтобы действительно переспать с мужчиной, например, Элен Куракина, с которой нас познакомил граф Толстой-бородатый. Второй тип ― это те, кто кокетничают потому, что обожают нравиться каждому мужчине, но при этом не желают сближения со всеми теми, кому хотят нравиться. То есть большинству мужчин, попросту говоря, мозги компостируют, например, таковой была Мэрилин Монро, которая хотела влюблять в себя миллионы мужчин и влюбляла, хотя и целовалась-то за всю свою жизнь не более, чем с десятком. И первому, и второму типу кокетства женщина может научиться; кокеток и первого, и второго типа, то есть кокеток по науке, Жуланову приходилось наблюдать в Святославле. Но он не знал, что есть на свете кокетки и третьего типа. Эти кокетки ходят походочкой от бедра, лукаво улыбаются и дарят привлекающе-обещающий взгляд просто потому, что у них с рождения такая походочка, с рождения такая улыбочка, с рождения такой взгляд, то есть они ― кокетки по природе. Именно такой кокеткой и была Ирина Витальевна. А что Сергей Владимирович не понял типа её кокетства, свидетельствует забвение им в своём тосте последних строк стихотворения Лермонтова: «Но сердце Эмилии подобно Бастилии». Впрочем, может быть, и не отрёкся он от прекрасных чувств, может быть, только вид делает?
Но за размышлениями о кокетках, читатель, мы отвлеклись от стола, а там к свеженьким жареным куриным окорочкам опять были долиты рюмки и бокалы. Но прежде, чем зазвучал новый тост, большинство присутствующих стали пересаживаться, что Сергея Владимировича тоже не удивило: дойдя до состояния кондиции, люди стремятся сесть рядом с теми, с кем хотят поболтать. Блондинка и дипломированный учитель Лера попросила Жуланова на время уступить ей место рядом с Ириной. А как только, проявляя вежливость, он встал, шатенка Маша, прихватив его за полу, потащила и усадила за последний стол между собой и Геной Губановым. Только Сергей Владимирович сел, терпсихора Комарова предложила выпить за семью Русаковых, за то, чтобы они обрели в ближайшее время красивое и здоровое потомство. Конечно, выпили, но всякий по столько, по сколько хотел. Выпил полрюмки и Жуланов, стал закусывать прихваченным за нижнюю косточку окорочком. Конечно, это было некультурно, но, во-первых, его тарелка и вилка с ножом остались на прежнем месте, а, во-вторых, все брали окорочка руками, немногим уступая в манерах вольным степным кочевникам, привыкшим есть руками плов. И в этом Сергей Владимирович тоже чувствовал свободу. Закусывая, он слушал шатенку Машу, которая рассказывала, как Русакова учит её профессионализму пения. Но не успел дослушать, потому что Маслов по предложению Ирины включил музыкальный центр и всем предложил танцевать.
Танцевальную программу с подачи того же директора ДК начали с вальса, в котором центральную партию отвели супругам Русаковым. Аспирант так кружил Ирину, что Жуланову показалось это забавным, потому что длинноногому верзиле приходилось сдерживать ширину своих шагов. Вслед за Русаковыми в круг вышли Маслов и местная терпсихора. Лысоватый супруг Комаровой пригласил Ошмёткину. Потом педагог и высокая блондинка Лера вытащила в круг своего тощего мужа-легкоатлета. Жуланов, хотя редко и не очень убедительно танцевал вальс, не мог, конечно, не провальсировать с теперешней застольной соседкой Машей. «Раз-два-три, раз-два-три,» ― считал он в уме, чтобы не сбиться с ритма, вполслуха слушая, что говорит шатенка, и потому свальсировал успешно ― ни разу не наступил Маше на ногу, ни разу не столкнулся с другой парой.
Когда мелодия вальса закончилась Кондратий Евграфович и баянист Бурканов потопали на улицу покурить, за ними потянулись и другие курильщики, в их числе и Жуланов. Этот перекур запомнился только тем, что толстый Гена прикурил свою «яву» с фильтра и потом долго плевался, стараясь изгнать из полости рта вкус горелой бумажной ваты. Когда вернулись в кафе, музыкальный центр уже озвучивал ритмичную песенку одной попсовой звезды и все, кроме стариков, встали в круг для исполнения быстрого танца. Сергей Владимирович с университетской юности приметил, что русская провинция в совершенстве знает два танца ― медленный и быстрый. Медленный танцуют в паре ― парень и девушка, и цель его ― общение или знакомство. А цель быстрого танца, который танцуют встав в круг или в круги, если народу много, как бывает в ночном клубе или в ресторане, совсем другая. Надо заметить, что сей вид русского танца, возникший в годы хрущёвской оттепели на базе «твиста» и «шейка», теперь вобрал в себя элементы всех известных танцующим танцев. Каждый его танцует так, как хочет, и так, как может, поэтому здесь «па» трепака соединяются с «па» ламбады, а «па» менуэта с «па» брейк-данса и так далее. Полностью погружённые в быстрый танец, даже не закрыв глаза и не заткнув уши, ничего вокруг не видят, кроме света на танцполе, и ничего вокруг не слышат, кроме ритма звучащей мелодии. Извиваясь, прыгая, цепенея на месте, принимая странные позы, делая дикие жесты, они почти полностью уходят сознанием и подсознанием в динамику движения своих членов, полностью погружаются в своё тело. Отсюда сам собой напрашивается глубокий философский вывод: цель быстрого танца ― полное погружение в телесность, в собственную материю, не зря он возник тогда, когда Советский Союз решил за двадцать лет построить коммунизм, явить миру полное торжество диалектического материализма.
Быстрые танцы составляют основную часть программы на массовом русском танцполе. Это объясняет ещё две вещи. Во-первых, почему среди молодых американцев и, особенно, американок, хотя они едят в три раза больше мяса и в четыре раза больше овощей и фруктов, чем русские, довольствующиеся соответственно большим поеданием хлеба и каши, так много людей с избыточным весом или, попросту говоря, жирных А во-вторых, почему среди нашей и молодёжи, и немолодёжи в разы меньше поклонников аэробики и прочих гимнастик, чем среди американской. Вы, думаю, и сами замечали, чем в основном занимаются американцы, придя на любой танцпол, хоть в кафе, хоть в ночной молодёжный клуб. Правильно вы замечали, как ещё в юности заметил это по голливудским фильмам и Жуланов: американцы большую часть вечера или ночи понемногу пьют пиво, коктейли, мартини или виски, при этом очень много закусывая антрекотами, чипсами, бананами и прочей жрачкой. Иногда в перерывах между закусыванием и выпивкой они танцуют. В России же даже самая зелёная молодёжь много пьёт перед тем, как пойти на дискотеку, при этом стараясь как можно меньше закусывать, ибо зачем пить, если закусывать ― тогда не захмелеешь. У нас на клубных и прочих дискотеках, конечно, тоже пьют: чаще ― пиво, реже ― коктейли, ещё реже ― мартини и виски, довольно часто ― водку, но при этом совсем не закусывают, если не считать за закуску сигарету или жевательную резинку. Зато в отличии от американцев у русских выпивка на дискотеке ― только перерыв между танцами, в основном, быстрыми. А теперь подсчитайте. Если в каком-нибудь ночном клубе Зыбинска отдыхающие, делая раз в час пятиминутные перерывы для прополаскивания горла, с десяти вечера до четырёх утра полностью погружаются в быстрые танцы, сколько калорий они потратят? Сергей Владимирович как-то подсчитал, используя таблицы сжигания калорий при осуществлении разных видов деятельности, и у него получилось, что такие энергозатраты в зависимости от интенсивности танцевания соответствуют затратам бегуна-марафонца, пробежавшего от двух до четырёх дистанций длиной в 42195 метров. Но даже знаменитые кенийцы и за неделю столько не пробегают, а наши отдыхающие ещё и в воскресенье пойдут куда-нибудь танцевать. После этого подсчёта Жуланову и стало ясно, почему в России меньше, чем в Америке, жирных и любителей гимнастики или ежедневных пробежек в парке. Да, после такого отдыха надо восстанавливаться до следующего выходного.
Всё это Сергей Владимирович успел продумать, оттанцовывая одна за другой три менявшиеся ритмичные мелодии, потому что сам всегда двигался на танцполе не слишком интенсивно, чтобы сберечь энергию для таких более важных занятий, как учение или работа. В кругу же кукуихского кафе наиболее резво, кроме местной мускулистой терпсихоры Комаровой, прыгали высокая блондинка Лера и её муж, что, вероятно, и объясняло их худобу. А вот Гена Губанов, вообще, стоял на месте, только поворачивая, поднимая и опуская голову да поводя руками, что, видимо, и являлось причиной его избыточного веса.
Наконец музыкальный центр замолк ― это Маслов его выключил и вновь всех пригласил за стол. Сели.
Глава 11
Впрочем, предположение Жуланова о том, что Губанов столь толст, потому что слишком вяло танцует быстрый танец, по нашим сведениям, безосновательно. По рассказам жителей Кукуихи он стал толст с тех пор, как мама родила младенца на пять с половиной килограммов и дала ему имя Гена. Когда мать возила Гену в колясочке по улицам, все мимопроходящие мужчины, увидев его, не могли не воскликнуть: «Какой бутуз!», а все мимопроходящие женщины не могли не умилиться: «Какой поросёночек!» Толстым был Гена и в детсаде, толстым был Гена и в школе, где даже получил кличку Жирный. Но на кличку он не обижался, вполне осознавая её справедливость, прежде всего потому, что в любой драке мог и на пару лет постарше себя пацана так припечатать к земле своим весом, что тот просил пощады. Только несколько месяцев в своей жизни он не был толстым.
А случилось это так. Не смотря на излишнюю полноту призывная комиссия райвоенкомата признала его годным к армейской службе и направила для её прохождения в железнодорожные войска. Ну а куда ещё направить такого толстячка, как Геннадий Викторович Губанов, уже имевшего третий разряд электромонтёра? А из другого конца района в мотопехоту комиссия направила рослого парнишку Геннадия Викторовича Зубанова. Но военкоматский писарь перепутал номера команд, проставляя их на личных делах, а призывников в районе в ту пору было совсем мало и их отправляли в распоряжение облвоенкомата, как наберётся полный «ПАЗик», то есть из разных команд. Ну а там, кого сразу из Святославля в часть заберут, а кто и неделю на сборном пункте сидит.
Приехали они в облцентр, номера команд, как мы уже сказали, на личных делах Губанова и Зубанова перепутаны. А на сборный пункт, как раз приехали «покупатели» из сибирской железнодорожной части, чтобы к ним направленных забрать. Ну и забрали они Зубанова. А Губанова только на третий день, как из подмосковной мотопехотной части капитан с двумя сержантами приехал, на сборном пункте на областную комиссию вызвали. Посмотрел областной военный комиссар на толстого Гену, обругал районного комиссара и хотел назад отправить, а мотопехотный капитан ему говорит: «Не отсылайте, мы из него человека сделаем!» И поехал Гена в мотопехоту делаться человеком.
Можно сказать, что почти сделался ― за два месяца курса молодого бойца тридцать килограммов сбавил. Но вот какая вышла незадача: видимо, от столь интенсивного похудения руки у него стали дрожать ― три раза они стреляли из автомата по мишеням, каждый раз по пять патронов, и Гена два раза попал в мишень. В первые стрельбы выбил два очка и во вторые стрельбы одно очко, остальные пули улетели даже мимо «молока», а после третьих стрельб ни одной отметины от его пуль не нашли на мишенях. «Ничего, ― сказал Гене старлей, командовавший ротой подготовки, ― я из тебя гранатомётчика сделаю!» Может быть и сделал бы, да старлею, как раз очередную звездочку дали и перевели в другую часть. А командир той мотопехотной роты, куда Гену направили, посмотрев его бумаги, побежал к комбату с криком: «Кого вы даёте в гвардейскую роту!» Комбат посмотрел бумаги и с таким же криком побежал к начальнику штаба полка. Начальник штаба посмотрел Генины бумаги и приказал (тогда, на счастье офицеров, аутсорсинга ещё не было) отправить Губанова в хозроту. А так как электромонтёров в роте был перебор, определили Гену на свинарник наращивать производство столь необходимого гвардейцам мяса. Ну а на свинарнике, понятное дело, уже через пару месяцев Губанов, хоть и не тридцать килограммов, но три кг в весе прибавил. А к концу службы набрал полностью свой нормальный природный вес. Но главное, что в военном билете у него стоят и печати славной части, и отметка о присвоении звания гвардеец, ― пусть кто-то теперь посмеет сказать, что Губанов ― не человек!
Вот и здесь ещё не тостировавший толстый Гена, солидно подняв со стула себя и в руке рюмку, с достоинством предложил выпить за вечную дружбу между присутствующими. Всем тост понравился, все выпили, каждый столько, сколько хотел, и принялись за еду. Ели, опять-таки, кто сколько хотел и что хотел. Ели салат оливье, салат крабовый, салат из помидор, салат из огурцов, салат из морской капусты. Ели огурцы солёные и помидоры маринованные. Ели сельдь и сёмгу слабосолёную, хека жареного и горбушу консервированную в томатном соусе. Ели колбасу «докторскую», колбасу «краковскую», колбасу «брауншвейгскую», ветчину «останкинскую», сыр «пошехонский», печень телячью и холодец из коровьей головы. Ели картошку тушёную с мясом, окорочка куриные, бифштексы «хуторские». Ели яблоки «семеринка», виноград молдавский, мандарины абхазские, бананы эквадорские, груши «конференция». Ели конфеты «птичье молоко», конфеты «мишка на севере», конфеты «кара-кумы». Между едой пропускали, кто по глоточку, а кто и по два-три грузинского вина, русской водки «посольская», морса брусничного и морса клюквенного. «Если бы среднего немца, получающего четыре тысячи евро в месяц, ― думал, прожёвывая то одно, то другое, Сергей Владимирович, ― посадить за этот стол, он очень долго не мог бы поверить, что сидящие за столом аборигены получают в месяц всего триста евро. И наконец, поверив, умом бы тронулся, не в состоянии охватить мыслью эту гигантскую расщелину между их доходами и их расходами на пиршество».
Багровощёкий Бурканов взял в руки баян и, нажимая на пищики и басы, стал полегонечку растягивать его, стал наигрывать аккорды. «Давайте споём! Мы ещё не пели!» ― звонко вскричала сидевшая рядом с Жулановым шатенка. «Ты и начни, Маша,» ― предложила ей Ирина Витальевна. Бурканов посмотрел на Машу и что-то буркнул, Маша посмотрела на него и утвердительно кивнула головой, баян повёл мелодию и шатенка своим драматическим сопрано стала солировать общеизвестный романс:
Мой костёр в тумане светит,
Искры гаснут на лету.
Ночью нас никто не встретит,
Мы простимся на мосту…
Точно по нотам пела Маша или не точно, Жуланов не вслушивался, так ему было тепло, хорошо и сыто, и он влил свой голос в хор, подхватывавший третьи и четвёртые строки романсных катренов. После Маши своим мягким тенором солировал толстяк Гена, разливая «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь...», а все ему подпевали припев. Ирина Витальевна солировать отказалась, сославшись на лёгкую простуду горла, и потому Жуланов попросил гитару, ему тоже захотелось просолировать, подыгрывая себе на гитаре, чтобы показать, что и он не лыком шит. Но гитары в ДК не оказалось, поэтому без солиста всем хором дружно грянули детскую песенку, без которой в России не обходится ни один взрослый день рождения. Ты, читатель, конечно, уже догадался, что все запели: «Прилетит друг-волшебник в голубом вертолёте и бесплатно покажет кино...»
После этой песни праздничное настроение у всех поднялось на максимум, а Маслов опять призвал выпить за день рождения, за Ирину Витальевну. Опять выпили. Опять закусили. Кондратий Евграфович опять было потянул Бурканова за рукав на курение. Все встали из-за столов, и Сергей Владимирович в том числе, предполагая очередной перекур, лишь Бурканов не встал. Он снова взял со стоявшего рядом кресла баян, снова стал наигрывать аккорды, но не те, что в прошлый раз, а как бы предлагая слушателям выбрать новую мелодию. Жуланов уловил плясовой мотив «семёновны», потом плясовой мотив «цыганочки». «Бурканов, давай-ка «соломушку»!» ― крикнула баянисту местная терпсихора Комарова и тот повёл плясовую мелодию, которую Сергей Владимирович не раз слышал и по радио, и по телевидению, но никогда не думал, как она называется. А Комарова вошла в образовывающийся круг, плавно пошла по нему, поводя плечами, разводя и помахивая руками, отбила чечётку и опять пошла по кругу, но уже с частушкой, которая и объяснила Жуланову название мелодии:
Эх, солома, ты, солома
яровая мятая,
не ходила бы в сарай ―
не была б пузатая.
Пропев частушку, Комарова опять отбила чечётку. И на этот призыв в круг вышел её лысоватый и толстенький муж. Так же пройдя по кругу, постукивая при этом ладошками по поднимаемым к ягодицам пяткам, он отбил чечётку и спел… Но то, что он спел, мы приводить не станем, ибо, хотя по закону у нас и положено маркировать книги знаками «+6», «+12», «+16», «+18», кто может дать гарантию, что текст, промаркированный «+18», не попадёт в руки читателей более младших поколений. А если кто-то из людей совершеннолетних не может понять, какого характера миниатюры исполняли кукуихские плясуны, то многие из этих миниатюр он может найти в книге известного русского фольклориста XIX века, они там поименованы как «Святославльские запретные частушки».
Комарова ответила мужу частушкой ещё более, как говорят в народе, охальной. Он ответить ещё более охальной не смог, но уровень поддержал. Потом они ещё по разу меж чечётками обменялись подобными обращениями, Комаров отбил чечётку, но на большее толстоватого муженька не хватило, запыхавшись, он вышел из круга. А в круг, помахивая платочком, вплыла Ирина Витальевна. «Эта споёт что-нибудь поскромнее,» ― подумал Сергей Владимирович. И, действительно, после первой чечётки она выдала вполне цензурную частушку:
Я бывало всем давала,
шарику и тузику,
а теперь лежу в больнице,
хлопаю по пузику.
Но уже от следующей её пропевки у человека, считающего себя классическим интеллигентом, как говорится, завяли бы уши. Комарову в кругу сменил верзила Русаков и тоже выдал охальное. Плясуны в круге менялись, менялся стиль пляски, чёткость чечётки, но частушки неизменно оставались острыми и с матерком. «Вот он ― карнавал, вот она ― карнавальная свобода, вот она ― амбивалентность, ― вспомнил Жуланов известную книгу Бахтина, ― время идёт, а народ всё тот же. И ведь этот мат совсем не то, что мат в городе».
Самому, тогда ещё Серёже, родители строго запрещали ругаться матом. Но он рос среди тех поколений, для коих мат стал обыденностью и в устах десятилетней девочки и в зубах высоколобого театрального режиссёра. Мат гулял везде: по предприятиям и организациям, по улицам и учебным заведениям… И сам Жуланов среди школьных, а потом универовских приятелей иногда матерился. Но это было давно, от мата его напрочь отучила будущая жена Верочка. Когда он в первый раз при ней обматерился, она надула губки и сказала: «Фу! Как нехорошо!» Когда он во второй раз при ней обматерился, она поднялась из-за столика летнего кафе и, ни слова не говоря, пошла к дому. Он тащился рядом с ней, что-то говорил про времена и нравы, объяснял про амбивалентность, укорял тем, что от матерящихся сокурсников и сокурсниц она не убегает… Но Верочка сказала: «Другие ― это другие, а ты ― это ты. Ещё раз услышу ― не прощу!» И Жуланов понял, что её цифирный ум работает в рамках изучаемого ей в универе бухгалтерского учёта. Есть белое ― это дебет и есть чёрное ― это кредит. В сведённом балансе между ними должно быть равенство. Но это баланс общественной жизни. А сальдо в её успешном предприятии всегда должно быть положительным, чтобы она, как успешный бухгалтер успешного предприятия всегда могла констатировать превышение прибыли над убытками. Его мат ― она воспринимает как убыток собственной жизни, а жизнь должна приносить прибыль. Он также понял, что предъявляя к нему требования не такие, как к прочим, она его особо выделяет, то есть любит. А для того, чтобы понять ценность любви, Жуланову не надо было заучивать стихи типа «Любовью дорожить умейте...», пример всегда был перед глазами ― отношения родителей. Когда к отцу обращался кто-нибудь из его друзей с просьбой протащить через администрацию двусмысленное финансовое решение, мать, как опытный налоговик, всегда говорила: «Не надо!» и, если отец в ответ мычал: «Ну друг же, может, обойдётся», добавляла: «А кто тебе передачки в СИЗО носить будет?», и отец отказывал друзьям.
Вот и Сергей Владимирович с того случае больше ни разу при Верочке не обматерился. А поступив на службу, понял, что Верочка в отношении мата была стократ права. Чтобы чиновник пользовался авторитетом и у вышестоящих инстанций, и у подчинённых, он, среди прочего, никогда не должен материться, точней, про себя беззвучно он материться может, но вслух ― никогда! Выражая своё негодование чиновник может приближаться к запретной языковой черте, но переходить её не имеет права, так делает и любимый народом президент ― порой приближается, но не переходит.
Перестав материться сам, не любил Жуланов слышать мат и от других, у него возникало даже чувство презрения к не умеющим себя держать в культурных словесных рамках. Но здесь, слушая эти охальные частушки, он не улавливал в себе ни презрения, ни негодования к их исполнителям. «Странно всё это: люди культурные, за весь вечер никто не обматерился, ― думал он, ― а поют эту охальщину с таким упоением. Еще странней, что я это воспринимаю, как норму, чувствуя, что и мне в глубине души присуща эта весёлая хулиганщина»
Сергея Владимировича опять стало переполнять чувство внутренней свободы, а в голове промелькнули строки не любимого им поэта о Царе-Голоде. «Действительно, что в первую очередь надо народу? В первую очередь народу надо быть сытым и одетым! ― продолжал думать он, ― Когда народ сыт и укрыт от непогоды, он делает то, что хочет его душа: поёт и пляшет, ставит храмы и пишет иконы, влюбляется и любит, мечтает и играет с детьми. А мы, отпавшие от народа, будучи сытыми и одетыми, ставим себе всё новые, на наш взгляд, разумные цели: стать ещё богаче, получить пост повыше, завоевать славы побольше, и всю жизнь подчиняем этому. Думаем, чем больше денег, чем больше власти, чем больше славы, тем больше свободы. Бьёмся всю жизнь, чтобы не стать беднее, чтобы в должности не понизили, чтобы публика не забыла, ибо, если такое случится, признают неудачником и выбросят из привычного социума. Нам кажется, что свободы, скажем, у президента больше, чем, например, у Губанова. А на самом деле, от кого Гена зависит? От Горина, от мастера, от десятка людей, кому электрику ремонтирует, от жены. И если какой-то дурак не по размеру дырку просверлил в ракетной детали и та ракета взорвалась, какой Гене от этого убыток? Лишь тот, что бесполезно заплатил десять рублей налога. Президента же из-за этого дурака все ругают, попутно ругая и за премьера, и за министров, и за всю экономическую политику. А всех дураков в стране миллионы и от каждого дурака президент зависит, от всех дураков у президента голова кругом идёт в раздумьях о том, что делать и как быть с этими дураками. Не потому ли иной раз президент такое залепит, что сам дураком выглядит? Видно умаялся уже от дураков, вот и теряет соображение. Какая уж тут ему свобода! Но президент хоть с поста уйти может . А если ты царь, если ты самодержец? Тут уже каторга до смерти, тут одно освобождение ― смерть.»
Пока Сергей Владимирович вращал в себе эти тяжкие мысли, по плясовому кругу прошли все, кроме него. Прошли и педагоги Лера и Глеб Кошкины, и шевелящий кончиком носа Маслов, и шатенка Маша, и Кондратий Евграфович. Частушка Ошмёткиной выдернула на круг даже толстяка Губанова. Гена кружанул, разводя руки; тяжело потопал, как поднятый до времени из спячки медведь, и буквально провизжал, повысив голос до дисканта:
По реке плывёт топор
из села Кукуева.
Ну куда же ты плывёшь,
железяка куева?
Провизжав, он так азартно затопал, что все жировые массивы его тела заколыхались, и гости расхохотались. Жуланов же подумал, вспомнив ехавшего с ним в одном поезде толстого попа, что тому, наверное, сейчас икнулось, если он ещё в селе Кукуеве. Впрочем, если и не в Кукуеве, все равно, должно быть, икнулось.
Ошмёткина, оценив, что плясуны наплясались, прокричала официанткам принести чай и пригласила за столы: «Гости дорогие, давайте пить чай с тортом, со свежим тортом!» После упоминания о свежем торте гости поспешили усесться за столы. Им, вероятно, всем, как и Жуланову, нравилась эта русская традиция ― завершать винопитие не вместительным кубком или рогом вина, а крепким наваристым чаем со сладостями. Конечно, перед чаем кое-кто, а именно Маслов, Бурканов и толстый Гена, выпили по рюмке на посошок, но затем, как и прочие, они принялись за чёрный ароматный цейлонский чай.
― Хорош чаёк! ― похвалила напиток сидевшая рядом с Жулановым шатенка Маша, ― Сергей, а вы тортик-то, тортик-то возьмите! Берите прямо ручкой, у нас в деревне без церемоний.
Жуланов согласился, что чаёк хорош, и взял пальцами увесистый кусок кремового торта, привезённого сегодня Ошмёткиным из Зыбинска. От глоточков чая и кусочков маслянистого торта, заполнявших последнюю пустоту, остававшуюся в желудке, становилось ещё веселей, ещё счастливей.
Глава 12
Вся праздновавшая день рождения компания, кроме Ошмёткиной, оставшейся дожидаться обещавшего заехать мужа, с шутками и прибаутками вывалилась из кафе ближе к одиннадцати. Два тусклых фонаря, освещавшие с двух сторон площадь перед кафе, почти не отбрасывали свет в небо, не приглушали его безоблачной черноты, поблёскивания звёзд и сияния морозного полумесяца. Только Жуланов вышел из кафе, как раздался нарастающий вой и стрекот моторов, через площадь пронеслись два «ижа» без глушителей, ударили рёвом по ушам и унесли затихающий вой в ночь. По выходу оказалось, что разным людям надо идти в разные стороны: супругам Кошкиным, Бурканову и толстяку Гене ― налево; супругам Русаковым и Комаровым, Маслову и Кондратию Евграфовичу ― прямо; а шатенке Маше, как и Жуланову, ― направо.
― Мы в последнем перед деревянными домами кирпичном доме живём, ― объяснила Маша.
Поблагодарив Ирину Витальевну за прекрасный вечер, попрощавшись с остальными, они вдвоём побрели в нужную сторону. Жуланов, хотя и пил большую часть вечера не по полной рюмке, чувствовал, что изрядно захмелел. Но так как это никакого вреда принести ему не могло в виду отдалённости от супруги и начальства, опьянение только веселило и возбуждало в нём понятное желание приласкать идущую рядом женщину. Следуя этому желанию, он попытался приобнять Машу, но та вывернулась из под его руки: «Не надо, Серёжа, вдруг муж встречать выйдет; увидит ― прибьёт».
― Разве такую красавицу муж и прибить может? ― засмеялся Жуланов, ― Неужели такой негодник? Или повод для ревности давала?
― Вы, мужики, повод для ревности всегда найдёте. Да и не меня он прибьёт, а тебя.
― Ну я, например, свою жену не ревную, ― соврал Сергей Владимирович, хотя и помнил несколько случаев, когда его будоражила ревность, причём, без поводов со стороны супруги.
― Мы с моим ещё до его армии гуляли, ну и ждала я его, честно ждала. А как пришёл, пошли мы с ним на танцы, и меня там один, есть тут у нас такой Димка-хулиган, три раза приглашал. Ну он и приревновал, после танцев отношения стал выяснять с этим Димкой.
― Димка, это такой квадратный? ― вспомнил Жуланов одного из вчерашних посетителей кафе.
― Точно, именно квадратный, ― засмеялась Маша, ― Точно ты его обрисовал. А у меня Витька, пусть и не квадратный, но боксом до армии в Советский ездил заниматься, секция бокса там была. И в армии боксом занимался, чемпионом дивизии был, а служил в ВДВ. Ну они с Димкой и размахались. Димка-то, как хлестанет и ещё, и ещё, а Витька то увернётся, то руки подставит ― все руки потом в синяках были, а сам Димке, хоть и редко, да метко: нос и губу разбил, глаз подбил. Был бы кто поплоше, так Витька свалил бы его в этот, как его, в нокаут. Но Димку-то разве свалишь, точно ты сказал ― квадратный! Еле растащили их, восемь человек растаскивали.
Дошли до последнего кирпичного дома перед бревенчатыми, Маша указала на светящиеся прямоугольники на втором этаже: «Вон наши окна. Не спят, ждут с сыном, когда приду».
― А что вы отсюда не уехали, ― полюбопытствовал Жуланов, ― Молодёжь почти вся уехала.
― А что нам уезжать? Из-за чего уезжают-то?
― Наверное, из-за работы, из-за удобств квартирных.
― Допустим, в основном, из-за работы. А у нас работа есть: Витька ― тракторист, летом на торфу работает, зимой ― на лесозаготовках; а я на складе ― кладовщицей. Зарплаты небольшие, но на жизнь хватает. И квартира есть, как поженились ― нам квартиру дали. А удобства? Росли-то мы без горячей воды, а теперь водонагреватель поставили, немного подождать и нагрелась. А что ехать к вам в Святославль? Зарплаты больше, так квартиру надо снимать, ― почти вся разница и уйдёт. Да и работа. Куда тракториста у вас возьмут? На стройку только. А сколько у вас в последние годы строительных компаний обанкротилось?
― Много, всё кризис да кризис.
― Вот и то-то, компания обанкротилась и новую работу ищи. А здесь живём, пусть и не жирно, но спокойно. Кто уехал, все были неженатые. Может, и уезжают-то главным образом из-за того, чтобы вторую половинку там найти, раз здесь не находится.
― А это интересная постановка вопроса, никто ещё не исследовал воздействие любви на миграцию населения.
Вдалеке послышались шаркающие шаги и вскоре в домик света под фонарём выплыл виденный вчера Сергеем Владимировичем зелёнобородый старик в шапке-ушанке, полушубке и валенках, и Жуланов сказал спутнице:
― Какой странный старик!
― Дед Фёдор это, он ― глухонемой, инвалид. Ну пойду я, ― Маша протянула руку для прощания, но Сергей Владимирович, сжав её ладонь, сумел-таки приобнять спутницу и даже чмокнуть в мягкие губки.
― Баловник ты, Серёжа, охмелевший баловник, ― не сразу оттолкнула его Маша, ― Спокойной ночи.
― И тебе спокойный ночи, ― весело пожелал Жуланов, довольный своей мальчишечкой проделкой, и смотрел вслед уходящей, пока она не скрылась в подъезде. Потом направился к нужному дому, напевая: «А поцелуй я, всё-таки, сорвал; сорвал я поцелуй, как Александр Сергеич».
Подойдя к подъезду, он сунул руку в карман плаща за ключом и наткнулся на пачку «кента». Достав её, сел на лавку, закурил, откинулся на спинку. В доме не светилось ни одно окно и в черноте неба было видимо столько звёзд, сколько никогда не увидишь в Святославле. Так много звёзд он наблюдал только на юге. Но здесь небо было выше, а звёзды мельче и потому казалось, что их больше, чем на юге; да и вся вселенная ощущалась здесь более просторной. На юге, вспомнил он, низкое небо с низкими крупными звёздами будто прижимает тебя к земле, а здесь высокое небо будто затягивает тебя в высь своим звёздным вихрем. Может, именно поэтому и полетел первым в космос Гагарин?.. Звёзды кружились, переливались, подмигивали; месяц серебряным крюком зацепился за край крыши, словно небо хотело оторвать и дом от земли.
Вдруг скрипнула дверь и из подъезда вышла виденная утром старуха с лицом, похожим на засыхающее яблоко, поманила Жуланова пальцем и скрипящим, как дверь, голосом пробормотала: «Пойдём, касатик, пойдём, зовут тебя». Сергей Владимирович встал и побрёл за медленно передвигавшей ноги старухой: сначала за дом, потом между сарайками, потом через осеребрённую инеем и лунным светом лужайку к избам, серевшим на окраине посёлка. Подведя его к калитке палисада мрачноватой избы, в трёх окнах которой колыхались блики слабого жёлтого света, старуха прошептала: «Иди туда, иди в избу, тебя там ждут».
Сергей Владимирович растворил калитку, протопал по обсыпанной песком дорожке, открыл дверь крыльца, поднялся по ступенькам, зашёл в тёмные сени, нащупал ещё одну дверь и вошёл в избу. В углу просторной горницы на столе горела свеча, а на широкой дубовой лавке, капитально прилаженной вплотную к фасадной стене, сидела Ирина в белой ночной рубашке, с распущенными волосами. Глядя гипнотическим взглядом, подобным взгляду гоголевской панночки, ожившей в гробу, она прошептала властно и жарко: «Иди, иди ко мне, любимый!» Жуланов удивился, не понимая, как она здесь очутилась, как смогла сбежать от мужа, но подошёл, обнял, прижал к себе её возбуждённое тело… И в это время тишину обрушил громкий, с потрескиванием готового разбиться стекла, стук в окно. Сергей Владимирович посмотрел туда и увидел в лунном свете за окном злобное лицо верзилы Русакова, услышал его грозящий крик: «Сейчас я до тебя доберусь, любовничек!»
Жуланов кинулся к двери, но шаги Русакова уже гремели по ступенькам крыльца. Прожжённый ужасом Сергей Владимирович едва успел защёлкнуть защёлку, как в дверь бухнули кулаком, потом ещё раз бухнули всем телом и она затрещала. Жуланов мимо неподвижно стоявшей Ирины бросился к окну, растворил створки и, выпрыгивая в палисад, услышал грохот падающей двери и грозный рык: «Где он?! Где он, чиновный святотатец?!»
Оглядываясь, Сергей Владимирович помчался к калитке и, выбегая из неё, различил, как Русаков, выпрыгнув в окно, бросился за ним вдогонку. Жуланов, боясь сломать ногу, побежал не к своему дому, возле которого было темно, а в сторону поля, в сторону перелеска. Он бежал во всю мочь, во всю прыть по тропинке, но шаги длинноногого верзилы стучали за спиной всё ближе и ближе. Жуланов сходу проскочил между деревьями перелеска и оказался на новом поле, на странном поле. Ноги в его почву проваливались сначала по щиколотки, потом почти вровень с верхом зимних ботинок, и до спасающегося бегством дошло, что бежит он по измельчённому торфу, срезанному и разрыхленному машинной фрезой. В том, что он неведомой рукой был направлен на поле измельчённого торфа, понял Сергей Владимирович, и есть его спасение: Русаков-то крупнее, Русаков-то тяжелее! И, действительно, верзила стал заметно отставать, потому что его ноги проваливались в торф чуть ли не по колено.
Сделав круг по торфяному полю, Жуланов, не останавливаясь, проскочил перелесок, поле с травой, ряд изб, лужайку, стену и угол дома и, задыхаясь, бухнулся на лавку. Чтобы успокоиться, вытащил сигарету, прижёг её и, откинувшись на спинку лавки, сделал большую-большую, ну, просто гигантскую затяжку. Выпустив взрывное облако дыма, посмотрел на сигарету ― от неё остался только фильтр. Бросив его, побежал в предоставленную ему квартиру с мыслью закрыться, забаррикадироваться за её дверью, а в случае, если верзила будет ломиться, позвонить в полицию. Впрочем, надежды на полицию мало. Где она полиция? Полицию тоже оптимизировали! Он даже не знает: есть ли участковый инспектор в Советском. А если и есть, когда он до Кукуихи доберётся? А если его там нет, когда полиция доберётся сюда из райцентра? Как жаль, что он с Ошмёткиным не обменялся номерами мобильников. Ошмёткин бы спас, он же ― бывший мент, а, как известно, бывших ментов не бывает! Если бы не мороз, спрятался бы где-нибудь в местных чепыжах!
― Дед Фёдор это, он ― глухонемой, инвалид. Ну пойду я, ― Маша протянула руку для прощания, но Сергей Владимирович, сжав её ладонь, сумел-таки приобнять спутницу и даже чмокнуть в мягкие губки.
― Баловник ты, Серёжа, охмелевший баловник, ― не сразу оттолкнула его Маша, ― Спокойной ночи.
― И тебе спокойный ночи, ― весело пожелал Жуланов, довольный своей мальчишечкой проделкой, и смотрел вслед уходящей, пока она не скрылась в подъезде. Потом направился к нужному дому, напевая: «А поцелуй я, всё-таки, сорвал; сорвал я поцелуй, как Александр Сергеич».
Подойдя к подъезду, он сунул руку в карман плаща за ключом и наткнулся на пачку «кента». Достав её, сел на лавку, закурил, откинулся на спинку. В доме не светилось ни одно окно и в черноте неба было видимо столько звёзд, сколько никогда не увидишь в Святославле. Так много звёзд он наблюдал только на юге. Но здесь небо было выше, а звёзды мельче и потому казалось, что их больше, чем на юге; да и вся вселенная ощущалась здесь более просторной. На юге, вспомнил он, низкое небо с низкими крупными звёздами будто прижимает тебя к земле, а здесь высокое небо будто затягивает тебя в высь своим звёздным вихрем. Может, именно поэтому и полетел первым в космос Гагарин?.. Звёзды кружились, переливались, подмигивали; месяц серебряным крюком зацепился за край крыши, словно небо хотело оторвать и дом от земли.
Вдруг скрипнула дверь и из подъезда вышла виденная утром старуха с лицом, похожим на засыхающее яблоко, поманила Жуланова пальцем и скрипящим, как дверь, голосом пробормотала: «Пойдём, касатик, пойдём, зовут тебя». Сергей Владимирович встал и побрёл за медленно передвигавшей ноги старухой: сначала за дом, потом между сарайками, потом через осеребрённую инеем и лунным светом лужайку к избам, серевшим на окраине посёлка. Подведя его к калитке палисада мрачноватой избы, в трёх окнах которой колыхались блики слабого жёлтого света, старуха прошептала: «Иди туда, иди в избу, тебя там ждут».
Сергей Владимирович растворил калитку, протопал по обсыпанной песком дорожке, открыл дверь крыльца, поднялся по ступенькам, зашёл в тёмные сени, нащупал ещё одну дверь и вошёл в избу. В углу просторной горницы на столе горела свеча, а на широкой дубовой лавке, капитально прилаженной вплотную к фасадной стене, сидела Ирина в белой ночной рубашке, с распущенными волосами. Глядя гипнотическим взглядом, подобным взгляду гоголевской панночки, ожившей в гробу, она прошептала властно и жарко: «Иди, иди ко мне, любимый!» Жуланов удивился, не понимая, как она здесь очутилась, как смогла сбежать от мужа, но подошёл, обнял, прижал к себе её возбуждённое тело… И в это время тишину обрушил громкий, с потрескиванием готового разбиться стекла, стук в окно. Сергей Владимирович посмотрел туда и увидел в лунном свете за окном злобное лицо верзилы Русакова, услышал его грозящий крик: «Сейчас я до тебя доберусь, любовничек!»
Жуланов кинулся к двери, но шаги Русакова уже гремели по ступенькам крыльца. Прожжённый ужасом Сергей Владимирович едва успел защёлкнуть защёлку, как в дверь бухнули кулаком, потом ещё раз бухнули всем телом и она затрещала. Жуланов мимо неподвижно стоявшей Ирины бросился к окну, растворил створки и, выпрыгивая в палисад, услышал грохот падающей двери и грозный рык: «Где он?! Где он, чиновный святотатец?!»
Оглядываясь, Сергей Владимирович помчался к калитке и, выбегая из неё, различил, как Русаков, выпрыгнув в окно, бросился за ним вдогонку. Жуланов, боясь сломать ногу, побежал не к своему дому, возле которого было темно, а в сторону поля, в сторону перелеска. Он бежал во всю мочь, во всю прыть по тропинке, но шаги длинноногого верзилы стучали за спиной всё ближе и ближе. Жуланов сходу проскочил между деревьями перелеска и оказался на новом поле, на странном поле. Ноги в его почву проваливались сначала по щиколотки, потом почти вровень с верхом зимних ботинок, и до спасающегося бегством дошло, что бежит он по измельчённому торфу, срезанному и разрыхленному машинной фрезой. В том, что он неведомой рукой был направлен на поле измельчённого торфа, понял Сергей Владимирович, и есть его спасение: Русаков-то крупнее, Русаков-то тяжелее! И, действительно, верзила стал заметно отставать, потому что его ноги проваливались в торф чуть ли не по колено.
Сделав круг по торфяному полю, Жуланов, не останавливаясь, проскочил перелесок, поле с травой, ряд изб, лужайку, стену и угол дома и, задыхаясь, бухнулся на лавку. Чтобы успокоиться, вытащил сигарету, прижёг её и, откинувшись на спинку лавки, сделал большую-большую, ну, просто гигантскую затяжку. Выпустив взрывное облако дыма, посмотрел на сигарету ― от неё остался только фильтр. Бросив его, побежал в предоставленную ему квартиру с мыслью закрыться, забаррикадироваться за её дверью, а в случае, если верзила будет ломиться, позвонить в полицию. Впрочем, надежды на полицию мало. Где она полиция? Полицию тоже оптимизировали! Он даже не знает: есть ли участковый инспектор в Советском. А если и есть, когда он до Кукуихи доберётся? А если его там нет, когда полиция доберётся сюда из райцентра? Как жаль, что он с Ошмёткиным не обменялся номерами мобильников. Ошмёткин бы спас, он же ― бывший мент, а, как известно, бывших ментов не бывает! Если бы не мороз, спрятался бы где-нибудь в местных чепыжах!
Глава 13
Уже на лестничной площадке Жуланов осознал, что входную дверь в квартиру баррикадировать незачем, ― в этих домах, построенных в дохрущёвские времена, входные двери открывались не внутрь квартиры, а наружу, и выбить такую дверь нельзя. Чтобы взломать такую дверь, если она заперта на замок, нужна монтажка или лом. Хотя, кто его знает, что у ревнивого верзилы на уме, может и с ломом прибежать, а, как известно, против лома нет приёма, если нет другого лома. У Сергея Владимировича лома не было, поэтому, заперев на замок входную дверь и пройдя в большую комнату, дверь которой как раз открывалась внутрь, он придвинул к ней стол. Придвинул на тот случай, что если ревнивец взломает входную дверь, этот стол на минуту задержит его наступление. А чтобы подготовить себе путь к отступлению, Жуланов, не включая света, снял с постели простынь, стащил пододеяльник, связал их и прикрепил двумя узлами к трубе отопления. Если Русаков будет ломиться, он раскроет окно, выбросит наружу простынно-пододеяльную верёвку, спустится по ней на уровень первого этажа, а там спрыгнет, не боясь сломать ноги, и улепетнёт.
Устроив всё насчёт своей безопасности, Жуланов скинул на стул плащ с кепкой, сел на диван и стал прислушиваться. Иногда в батареях булькала вода, иногда из посёлка доносился лай собак, иногда кто-то шуршал под обоями, вероятно, мыши. Мышей Сергей Владимирович не боялся, в отличии от крыс. Но и страх перед крысами, этими мерзкими тварями ― разносчиками чумы, бешенства и боррелиоза, был ничтожен по сравнению со страхом перед верзилой, который по натуре был явно не Отелло, придушивший в ревнивом гневе безвинную супругу вместо того, чтобы заколоть мнимого соперника. Время капало, время текло, но никто не шёл по душу Жуланова, никто не ломился. Успокоившись мыслью, что Русаков потерял его следы, Сергей Владимирович, включив, поставил на зарядку айфон, установил его будильник на семь, так как узкоколейный поезд отходил в восемь, положил на диван подушку, уронил на подушку голову и заснул. Заснул быстро, потому что у любого человека испарение алкогольной эйфории быстро порождает тёмное небытие крепкого сна.
Кстати, крепкий сон здорового человека доказывает, что он самое бесстрашное из высших животных, конечно, если вы согласны с тем, что человек является представителем отряда приматов, а не глиняной скульптурой, оживлённой богом Саваофом. Ты, читатель, наверное, замечал, что малейшее движения воздуха вокруг спящей собаки заставляет её сначала водить носом, а потом открывать глаза, то есть нос собаки никогда не спит. Также ты, наверное, замечал, что легчайшие шорохи, которых мы, люди, и не слышим, долетая до спящей кошки, заставляют её сначала двигать ушами, а потом открывать глаза, то есть уши кошки никогда не спят. А зайцы, те, по словам учёных, вообще спят с открытыми глазами, точнее, каждые десятые доли секунды зайцы на какие-то сотые доли открывают глаза, чтобы обозреть опасный мир. И только человек в любой сезон года, подобно медведю, впавшему в зимнюю спячку, может уснуть так, что его и пушкой не разбудишь (заметьте, медведь от пушки обязательно проснётся). Он может так уснуть, даже на посту в дозорном карауле, в опаснейшей близости от коварного врага. Он способен так крепко и полностью заснуть, что вражеский лазутчик может приблизиться к нему и задушить, перерезать горло или звездануть прикладом в лоб. Такое полное засыпание перед лицом врага несомненно доказывает удивительное бесстрашие человека, к которому приближается лишь бесстрашие богов. Помнишь, читатель, как крепко в своём алькове в объятиях любовника Ареса заснула изменница Афродита? Да, так крепко уснули они после любовных игр, что не услышали тяжких шагов хромоногого мужа-рогоносца и позволили молотобойцу Гефесту поймать себя в неразрываемую металлическую сеть. Но богам такое бесстрашие ничего не стоит, кроме насмешек, боги бессмертны. А человек смертен и все равно засыпает так, что даже пушкой не разбудишь, ― бесстрашие богов явно меркнет перед бесстрашием человека. Ну а если ты, читатель, не веришь в теорию Дарвина и считаешь себя созданием Бога, то несомненно отметишь, что такое крепкое засыпание является следствием греховности человека, что так бесстрашно способен заснуть только тот, кто забыл страх Господень. Видишь, читатель, какие странные создания мы, человеки, в том числе и ты сам, ― то ли необыкновенно бесстрашные, то ли безмерно грешные.
А вспомни, как ты просыпаешься от крепкого сна. Сначала до тебя доходит сквозь сон какой-то запах, шорох, блеск и ты в небытии сна наблюдаешь сновидение. Только просмотрев сновидение, ты просыпаешься. Но самое удивительное, что в этом сновидении, когда ещё отключены от твоего мозга рецепторы всех чувств, которыми ты воспринимаешь окружающий мир, каким-то седьмым чувством ты способен увидеть, услышать, унюхать, обтрогать, облизать, измерить электромагнитное поле всего того, что с тобой или с другими произойдёт в будущем, чаще ― в ближайшем, но иногда ― и в весьма отдалённом. Так проснулся однажды юноша Миша Лермонтов и записал своё сновидение, которое исполнилось через восемьдесят лет: « Настанет год, России чёрный год, когда царей корона упадёт...» А Косте Бальмонту, хотя и приснилось не столь отдалённое будущее ― всего-то через тринадцать лет, зато персонально точное: «Кто начал царствовать Ходынкой, тот кончит, встав на эшафот...»
Вот так и Жуланов сначала услышал в сновидении скрип ступенек и чьё-то дыхание, увидел смутное лицо с разноцветными глазами, унюхал запах спирта, ощутил гладкость стекла в ладони, почувствовал характерное жжение на языке и в горле и, осознав, что пора просыпаться, открыл глаза. Посмотрел в айфон, его часы показывали без двух минут семь. Поэтому он встал, заблокировал будильник и после этого услышал стук в дверь. За окном было уже так светло, как бывает за две минуты до восхода солнца. Сергей Владимирович отвязал от трубы и располовинил простынно-пододеяльную верёвку, сложил и бросил на кровать постельные принадлежности, отодвинул на старое место от двери стол и вышел в прихожую с вопросом: «Кто там?» Из коридора зазвучал баритон Маслова: «Думаю, забегу с утра, ― не проспали бы вы к поезду с торжества. Меня сын на машине подбросил и на станцию он вас доставит на ней в три минуты».
Жуланов впустил директора ДК, у которого в руке был пластиковый пакет с чем-то.
― Я здесь принёс немножко, чтоб подлечиться, ― объяснил Маслов, ― Вчера, уходя из кафе, кое-что в свой кабинет затащил, а сегодня вот к вам.
Директор выставил на стол бутылку водки и пластиковые ёмкости с куриными
окорочками, колбасой, сыром и хлебом.
Сергей Владимирович стал отказываться от выпивки, мотивируя тем, что никогда не похмеляется. Конечно, в последнем он лукавил. Приходилось ему похмеляться и на свадьбе у двоюродного брата, и на свадьбе у двоюродной сестры, и на отправках в армию приятелей (сам он, слава богу, заботами отца казармы избежал), а потом и на их свадьбах, и с восемнадцати лет в каждый новогодний праздник. Не верьте тем, кто утверждает, что опохмеление на Руси бытует по причине испорченности её народа (например русской писательнице с нерусской фамилией, живущей в Германии, хотя, может быть, уже в США, Великобритании или Израиле). Оно существует от того, что свадьбы у нас играют минимум два дня, что торжество по поводу призыва в армию начинается дома вечером накануне дня призыва, а заканчивается утром в день призыва у военкомата и так далее, и тому подобное. Ну а встречая новый год, все пируют вечером 31 декабря, продолжают ночью 1 января, потом, отоспавшись, вечером 1 января, а заканчивают пир утром 2 января, исключая, конечно, тех несчастных, кто принуждён пировать все новогодние каникулы, развозя подарки по многочисленным родственникам и друзьям.
И ничего с этим не поделаешь, ибо так повелось с древнейших времён. Скажем, почти тысячу лет святочные гулянья на Руси начинались с рождественской ночи и длились до крещенской ночи, целых двенадцать суток. А в основе этих гуляний честных христиан, ряженых в чертей, в упырей, в ведьм, и в прочую нечисть такие древние славянские празднества, что мы более можем о них судить по празднествам Египта или Вавилона, чем по собственным, ибо о последних письменных свидетельств практически не осталось. Но, заметьте, русские вовсе не лидеры на дистанциях загулов. Документально известно, что императорский Рим в честь открытия Колизея пил, ел, гулял и наслаждался зрелищами сто дней подряд. Так что далеко нам до Рима. Впрочем, возможно по причине таких длительных загулов и пала Римская империя.
Но полное отсутствие возможности выпить и закусить ― тоже вызывает зло на государство, причём, ещё быстрее приходящее. Допустим, отняли вы у французов, итальянцев или грузинов, ввергнув их в нищету, возможность ежедневно опохмеляться, то есть ежедневно выпивать привычную бутылочку вина. И что от этого произойдёт? Правильно, читатель, вспоминаешь ― неумолимая история говорит, что, если по какой-либо причине у этих народов отнимают эту ежедневную бутылочку вина, они рубят головы карлам, антуанетам, робеспьерам и дантонам, вешают разных мусолини, расстреливают всяческих гамсахурдия и дают пинка под зад прочим шеварнадзе. У нас ведь тоже есть подобный опыт. Ввёл Николай-II «сухой закон» и пала империя. Ввёл Мишка Горбачёв «полусухой закон» и развалился Советский Союз. Вспомнив о последствиях излишней трезвости, Жуланов согласился выпить рюмку, тем более, что требовалось и позавтракать на дорогу, а без рюмки в горло ничего не лезло.
― Вроде вчера и пил не по полной, а сегодня тяжко: и голова болит, и в желудке что-то не то, ― пожаловался он, ― Может от того, что переел?
― От переедания бывает, ― согласился Маслов, ― Но, думаю, плохо вам от того, что сигаретками вчера баловались. Одна выкуренная сигаретка наносит столько же вреда организму, сколько и одна выпитая рюмка, так что вам к вчерашним рюмкам надо ещё и вчерашние сигаретки добавить. Я вот, как бросил в горбачёвские времена, когда на месяц по карточкам шесть пачек давали и вся Кукуиха их самосадом дополняла, так с тех пор и сигаретки не выкурил.
― Может, вы и правы, Виктор Михайлович, ― вздохнул Жуланов, заметив, что кончик носа у директора почему-то не шевелится, ― Не пора ли нам?
― Успеем. Давайте ещё по рюмочке!
Выпили ещё по рюмке, закусили. Жуланов надел плащ, кепку, взял портфель; вышли на улицу. Там ждал старый «УАЗик». Сын Маслова, не похожий на отца ― сероглазый и курносый, быстро довёз их до узкоколейки. Пожали руки, попрощались, и опять кончик носа у директора не шевелился. Жуланов забрался в вагон, сел на лавку. «Вот и кончилось моё командировочное приключение, ― подумал он, ― И надо же, в какую глушь жизнь меня занесла!»
Глава 14
Вагончик, в котором Сергей Владимирович ехал в Кукуиху, теперь в составе стоял первым за тепловозом, а Жуланов уселся в последний, но и этот был точно такой же ― с ободранными сиденьями, с железной «буржуйкой». Судя по тому, что в «буржуйке» слышалось потрескивание, печка топилась. Вскоре в вагончик зашла уже виденная прежде кондукторша в старой цигейковой шубе и стала продавать билеты.
― Здравствуй, Полина! Далеко ли собрались? ― поинтересовалась она у сидевших спереди и через проход от Жуланова худой смуглолицей женщины в выцветшем зелёном пальто с облезлым норковым воротником и мужика в телогрейке, взгромоздившего рядом с собой на сидение огромный рюкзак.
― Здравствуй, Валентина, ― в ответ проскрипела шестерёнчатым голосом женщина, ― В район надо. Думаем, успеем ли на зыбинский поезд?
― Успеете, он раньше девяти от Советской не отходит. А чего в район-то?
― Пенсию жёнушке определять надо, ― кивнув на спутницу, проскрипел мужик таким же шестерёнчатым голосом, ― до пенсии дожила. Да вчера кабанчика зарезал, пойду на рынок, продам часть.
― Большого ль выкормили?
― Да пудов восемь будет, ― ответила женщина, ― Три пуда продадим, а остальное себе на зиму.
«Да, у народа главная забота ― забота о еде, ― слушая разговор, вспомнил вчерашнюю свою мысль Сергей Владимирович, ― главное ― быть сытым».
― Ну а ты, Валерий Палыч, куда с корзинищами-то? ― обратилась кондукторша к сидевшему сбоку через проход от Жуланова седоусому старику в залоснившемся овчинном полушубке и вязаной шапке. Рядом с ним на сидении стояла большая плетёная корзина, сверху прикрытая тряпкой, такая же корзина стояла на противоположном сидении.
― Нынче до Святославля, ― отозвался старик, подавая мелочь, ― клюкву продать надо.
― Да у тебя тут стаканов двести, простоишь до понедельника, ― пожалела старика кондукторша, ― Нынче, говорят, туда из Вологды много навезли. Иль деньги нужны внука в армию провожать?
― Во вторник ездил он на призывную, прошёл. Сказали недели через три призовут, ― разъяснил старик, ― А на отправку одной водки надо ящик, неудобно самогон-то выставлять. Сын со снохой работают, вот я и повёз. Но стоять не буду.
― Оптом что ль сдашь?
― Знаешь же, у меня старшая Танюха в Святославле живёт, она договорилась на своей работе, там купят. Скину двадцатку с литра против базара, и по такой цене на водку хватит да ещё и на вино останется.
Жуланов тоже купил билет, сунул мелочную сдачу с сотни в карман. Кондукторша прошла дальше, что-то сказала следующей пассажирке, но что ― Сергей Владимирович уже не расслышал, так как поезд тронулся, застучали его маленькие колёсики по узеньким рельсикам.
Промелькнули крайние домишки Кукуихи; под морозным синим небом потянулись безлистые берёзово-осиновые мелколесья, поросшие пожелтевшим камышом и рогозом болотца, прутяные чащи ивняков и ольховников. Вдоль дороги на проводах электролинии сидели белобокие сороки и что-то кричали, словно ругались на рушивший покой поезд. Жуланов машинально смотрел в окно и думал о том, как оценить эту вылазку в заболотную глушь, что сказать начальству по предмету предполагаемой оптимизации. С одной стороны всё говорило в пользу идеи директора департамента о закрытии очага культуры на ремонт с целью последующей его ликвидации. Зачем тратить миллионы на дом культуры, в кружки которого ходит сотня человек, две сотни в библиотеку, да полсотни на танцы? Тем более, что пенсионеры будут умирать и через десять лет останется в посёлке человек пятьсот. Детские кружки, действительно, можно вести в школе, туда же перенести библиотеку, тем паче, что там есть учебная библиотека. Но с другой стороны, в ДК ― кафе Ошмёткина. Пока он сидит там, никто и окошка в ДК не разобьёт, ибо он, по-сути, ― глава кукуихской мафии, причём такой мафии, которая всё делает по закону, ну, как наши главные российские банкиры. А чтобы разорвать договор аренды и его выселить, надо начать ремонт. Но на ремонт департамент финансов денег не даст. А если в доме культуры ничего не будет работать, кроме кафе, и он не будет ремонтироваться, депутаты от оппозиции такой крик поднимут, что им, чиновникам, не отплеваться. Так что лучше оставить всё, как есть, ― это безопасней, особенно для меня. Ошмёткин может капнуть Кожухарову о том, как я гулял в командировке, и по областным инстанциям пойдёт нехороший слушок о том, что Жуланов ― пьяница. Или директор школы Горина, эта змея, нашепчет в департамент образования пакости обо мне, у неё там точно подруги по временам учёбы есть. И станут мне перемывать косточки, повествовать о том, как я пил с Масловым, как гулял на дне рождения Русаковой. Ну, допустим, это ещё можно объяснить. Но ведь Маслов, этот лукавый чёрт с разноцветными глазами, вероятно, с расчётом пытался споить меня; он донесёт Гориной, как я пил с квадратным уголовником и официанткой, а уж змея Горина к этому ещё столько приплетёт! Да и Русаков ей доложит, как я бегал от него!.. И всё ― прощай репутация, прощай карьера! Будешь до пенсии сидеть в главных специалистах.
Хотя, может, и не пил он с квадратным, не бегал от Русакова, может, это всё ему только приснилось? Сергей Владимирович ещё раз припомнил бывшее с ним в Кукуихе, ещё раз обдумал, но так и не смог до конца отделить случившееся наяву от случившегося во сне. Это как дежа вю, думал он, учёные говорят, что дежа вю ― это чаще обман, но иногда ― воспоминание о забытом прошлом, а порой ― и точный проект будущего, которое обязательно свершится. Бесовская сторонка ― эта Кукуиха, не зря и стоит среди болот. Этот Маслов с разноцветными глазами и шевелящимся кончиком носа может быть вовсе и не был Масловым. Может, настоящий Маслов лежал себе спокойно дома, грипповал на больничном, а вместо него Жуланова встретил чёрт? Сколько таких историй у Ремизова! Да и Наташа с квадратным Димой, возможно, ― не настоящие Наташа и Дима, а ведьма и упырь? Ну а Ирина Витальевна точно ведьма! И не странно ли, что со своим днём рождения подгадала к моему приезду? А у Ошмёткина какой взгляд?! У него взгляд не бывшего мента, а самого Вия!
Ну и мыслишки у меня! ― остановил наконец этот мыслительный беспредел Жуланов и постарался его отогнать подальше. Но вдруг вспомнил такое, от чего, в буквальном смысле, покрылся потом. Он вспомнил трёхлетней давности сюжет на областном телеканале, в коем их бывший губернатор, ныне сидящий в одном из высоких столичных кресел, рассказывал, что нашёл столичных инвесторов для торфопредприятия в Кукуихе, и в том сюжете был Горин. «Господи, как же я сразу не догадался! ― ударил себя ладошкой по лбу Сергей Владимирович, ― как я забыл что народ наш необыкновенно хитёр, что сам Маркс говорил: «один русский купец двух евреев стоит»! Горина поставили те столичные инвесторы, а новый губернатор закрыл им налоговые льготы, и они вкупе со старым губернатором устроили какую-то многоходовую комбинацию по его устранению, а я попал в один из её эпизодов! Меня решили использовать для опорочивания политики нового губернатора! А наш новый губернатор, хотя и тихий, но ничего не прощает. И если в деле опорочивания всплывёт моё имя, лететь мне с треском из моего кабинета в какую-нибудь районную администрацию!»
Жуланов сжал ладонями виски и почувствовал, что лоб у него, прямо-таки, горит. «Уж не подхватил ли я в Кукуихе вирус свиного гриппа? ― подумал он, ― Или от Уховой подхватил? Хотя, может быть, Ухова и не заболела? Может, она специально ушла на больничный, чтобы меня подставить? Может, она является одним из исполнителей интриги, придуманной старым губернатором? Ухова его хорошо знает, двадцать лет уже в департаменте сидит и тоже, поди, мечтает стать директором».
За этими размышлениями Сергей Владимирович не заметил ни ельников, зазеленевших вдоль узкоколейки перед Советским, ни самого посёлка. Только когда поезд остановился, он понял, что доехали до конечной. Быстрым шагом устремился Жуланов на станцию большой железной дороги, чтобы успеть на проходящий и через Советскую, и через Святославль пассажирский поезд до Саратова. «Сейчас в Святославле возьму такси и в нашу спецполиклинику, ― думал он, разместившись в купе, ― Если температура повышенная, больничный дадут, а если не повышенная, тоже дадут, ― когда грипп ходит и без повышенной у нас дают, заботятся о нашем здоровье. Залягу дома на недельку и там, не спеша, сочиню докладную записку о невозможности закрытия дома культуры в Кукуихе. Так сочиню, что никакой ревизор не придерётся, не зря же сам Куклидзе говорит, что у меня литературный талант. И как это я, опьянев от чувства свободы, чуть не попал в качестве жертвы во властную интригу?! Ну да ничего, выкручусь, зато опыта больше стало. Сочиню так, что, если директор департамента захочет опровергнуть мои доводы, ему самому надо будет поехать в Кукуиху.»
Последняя мысль ещё больше успокоила Сергея Владимировича, потому что он знал: ни директор департамента, ни, тем более, нынешний их губернатор туда никогда не поедут. Бывший губернатор туда на вертолёте летал, но теперь вертолёт оптимизировали.
В конце-концов и совесть Жуланова во всех отношениях останется чиста: пусть в Кукуихе очаг культуры греет её бедных жителей, ну а откуда отрезать пару миллионов он и сам предложит директору департамента, можно отрезать что-то от культуры Зыбинска, ― там ведь и театр есть, и ДК не один. Да и в других городах можно что-то оптимизировать, здесь в этом деле главное, чтобы тебя не оптимизировали. «Ну уж этого умный российский чиновник никогда не допустит, ― уже совсем успокоенно думал Жуланов, ― Были приказы с множеством дьяков, подьячих и другой более мелкой сошки, царь Пётр их разогнал, а чиновников больше стало! Скинули царя, установили советскую власть, а чиновников только больше стало! Пал советский тоталитаризм, настала демократическая республика, а чиновников ещё больше стало!»
С этой мыслью Сергей Владимирович и задремал, а потому не видел, как в Зыбинске из общего вагона на перрон вышел толстый поп в чёрной поповской шапке, в чёрном пальто, из под которого до грязных ботинок свешивалась ещё более чёрная ряса, с чёрной сумкой на левом боку, и пошёл к вокзалу, неся в правой руке небольшую плетёную корзиночку с клюквой.
