СЧАСТЬЕ
«О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть, оно...»
Иван Бунин
1
Пыль золотистого солнечного света влетала в окно кухни, осыпалась на рубашонку, щеку, ухо и мягкие светлые кудряшки на голове Алёшки, сидевшего с торца стола на высоком стуле с подлокотниками. Алёшка, зажав в руке маленькую ложку из нержавейки, отправлял в рот овсянку с маленькой тарелочки с золотой каёмкой. И, хотя кое-что оставалось на губах, сползало на подбородок, капало на нагрудник, размазывалось по щекам, основная часть уловленной каши успешно скрывалась во рту. Татьяна сидела сбоку на табурете и любовалась сыном, которому уже неделя как пошёл второй год.
Алёшка положил ложку и залепетал: «Не-не-не-не...» «Наелся? — отозвалась Татьяна, — давай, давай всё доедим». Она взяла ложечку, сгребла в кучу оставшуюся в тарелке овсянку и за три приёма отправила в рот сыну. Потом пододвинула к нему чашечку с молоком. Тот взял её правой рукой за ручку, а левой — прямо за корпус и стал пить. Кое-что стекало на подбородок, капало на нагрудник, но основная часть молока была успешно выпита.
Татьяна подхватила сына, поднесла его к мойке, обмыла личико, вытерла его полотенцем и поставила мальчонку на ножки. «Гра-гра-гра...» — затрещал сын и, топая ножками в пинетках, побежал в горницу-спальню их однокомнатной «хрущёвки». Ополоснув посуду, Татьяна тоже вошла в комнату. Алёшка сидел на ковре у своей кроватки и вынимал из коробки игрушки. Больше всего его заинтересовала пирамидка и, стряхнув её кольца на пол, он стал надевать разноцветные кругляши на стержень. Татьяне захотелось поднять сына, расцеловать, потискать так, как это делают все любящие матери, но его сосредоточенное лицо остановило её. Она прошла на застеклённый балкон третьего этажа, открыла створку, облокотилась на подоконник. Чистый, но уже тёплый ветер погладил лицо, скользнул за ворот блузки в ложбинку между грудями. Он был приятен, этот ветер. Приятно было ощущение лёгкого напряжения в молодом чистом теле. Приятно было смотреть с балкона.
Шла вторая неделя июня. Солнце почти скрылось за домом, стоявшим справа перпендикулярно к их пятиэтажке. На углу этого дома наполовину сверкал, наполовину матовел белыми комками цветов куст садовых роз. За дорогой, переливаясь на солнце, дрожали и пошумливали кроны тополей и клёнов. В просветах крон синела полоса просторной Волги. За Волгой, на противоположном берегу, разноцветно вылезали из зелени деревьев одно и двухэтажные домишки заречного района их города. В ближних кронах посвистывали воробьи, высоко в небе над рекой парили чайки.
Татьяна глубоко вдыхала чистый ветер с реки и думала о том, какая странная штука — счастье. Из того времени, когда она ещё не ходила в школу, самыми счастливыми запомнились те вечерние часы, в которые дома были все — и она, и мама, и папа. Родители разговаривали между собой и с ней, она забиралась к ним на колени, целовала их в щёки, а они целовали её. Она бегала и прыгала по комнате, а родители веселились вместе с ней. И так всем было хорошо! Потом, когда ей пошёл шестой год, появился братик. И тоже всем вместе было так хорошо, если братик не плакал, не болел. А когда пошла в школу, к этому счастью прибавилось ещё и другое: придёшь из школы, поешь, сделаешь уроки и так счастливо, что весь оставшийся день, весь вечер можно делать не то, что надо, а то, что хочешь. И ещё она чувствовала себя совсем счастливой, когда из их окраинного района, где и сейчас живут родители, — не того, что за Волгой, но другого, на этом правом берегу, — они брали её в центр города. Там ходили по магазинам, по базару, покупали что-нибудь красивое и вкусное. Потом сидели в кафе, ели пирожные, пили сок или чай и все радовались покупками, все улыбались…
И совсем другое, но тоже счастье, почувствовала она, когда Витька Петров, живший в соседнем квартале, стал провожать её из школы до дома. Ей было четырнадцать, а Витьке на год больше. Она училась в восьмом классе, а Витька в девятом. Там часто было больше уроков и Витька сбегал с последнего, чтобы её проводить. Некоторые одноклассницы ей завидовали… А потом было новое счастье, когда после школьного вечера Витька пошёл провожать и в подъезде поцеловал, — счастье первого поцелуя. А потом, когда ей уже исполнилось шестнадцать, у них случилось это, ну — полная любовь, полная близость… В той, юной, жизни это, может быть, было самое яркое счастье, самое горячее…
В комнате заиграла мелодия сотового. Татьяна вернулась в комнату. Алёшка, бросив игрушки, тоже потопал на звук, к стенке, где лежал смартфон. «Ла-ла-ла-ла...» — лепетал сын. Татьяна взяла аппарат, по номеру определила, что звонит брат:
— Здравствуй, Вадик!
— Я зайду к тебе, дело есть, — пробасил в трубке голос брата, — минут через пять буду.
Впустив Вадика в квартиру, Татьяна сразу заметила характерную припухлость век:
— Опять пил? Проходи в комнату.
— Да Гешка-земеля дембельнулся. Я тебе рассказывал, что вместе с земелей служил, но его на три недели задержали.
Вадик сел на диван. После инициированного Татьяной разговора о вреде пьянства и объяснений брата о его неизбежности для дембеля, который сопровождался забиранием Алёшки на колени то к матери, то к её брату, которого племяшу нравилось дёргать за нос с приговором «дядя, дядя, дядя, дядя...», выяснилось и дело: Вадик просил взаймы до первой после устройства на работу получки пятьсот рублей на «оздоровление». Но у Татьяны в шкатулке лежала одна пятитысячная купюра, поэтому договорились, что Вадик посидит с Алёшкой, а сестра сходит в магазин, купит что надо и купюру разменяет.
Пыль золотистого солнечного света влетала в окно кухни, осыпалась на рубашонку, щеку, ухо и мягкие светлые кудряшки на голове Алёшки, сидевшего с торца стола на высоком стуле с подлокотниками. Алёшка, зажав в руке маленькую ложку из нержавейки, отправлял в рот овсянку с маленькой тарелочки с золотой каёмкой. И, хотя кое-что оставалось на губах, сползало на подбородок, капало на нагрудник, размазывалось по щекам, основная часть уловленной каши успешно скрывалась во рту. Татьяна сидела сбоку на табурете и любовалась сыном, которому уже неделя как пошёл второй год.
Алёшка положил ложку и залепетал: «Не-не-не-не...» «Наелся? — отозвалась Татьяна, — давай, давай всё доедим». Она взяла ложечку, сгребла в кучу оставшуюся в тарелке овсянку и за три приёма отправила в рот сыну. Потом пододвинула к нему чашечку с молоком. Тот взял её правой рукой за ручку, а левой — прямо за корпус и стал пить. Кое-что стекало на подбородок, капало на нагрудник, но основная часть молока была успешно выпита.
Татьяна подхватила сына, поднесла его к мойке, обмыла личико, вытерла его полотенцем и поставила мальчонку на ножки. «Гра-гра-гра...» — затрещал сын и, топая ножками в пинетках, побежал в горницу-спальню их однокомнатной «хрущёвки». Ополоснув посуду, Татьяна тоже вошла в комнату. Алёшка сидел на ковре у своей кроватки и вынимал из коробки игрушки. Больше всего его заинтересовала пирамидка и, стряхнув её кольца на пол, он стал надевать разноцветные кругляши на стержень. Татьяне захотелось поднять сына, расцеловать, потискать так, как это делают все любящие матери, но его сосредоточенное лицо остановило её. Она прошла на застеклённый балкон третьего этажа, открыла створку, облокотилась на подоконник. Чистый, но уже тёплый ветер погладил лицо, скользнул за ворот блузки в ложбинку между грудями. Он был приятен, этот ветер. Приятно было ощущение лёгкого напряжения в молодом чистом теле. Приятно было смотреть с балкона.
Шла вторая неделя июня. Солнце почти скрылось за домом, стоявшим справа перпендикулярно к их пятиэтажке. На углу этого дома наполовину сверкал, наполовину матовел белыми комками цветов куст садовых роз. За дорогой, переливаясь на солнце, дрожали и пошумливали кроны тополей и клёнов. В просветах крон синела полоса просторной Волги. За Волгой, на противоположном берегу, разноцветно вылезали из зелени деревьев одно и двухэтажные домишки заречного района их города. В ближних кронах посвистывали воробьи, высоко в небе над рекой парили чайки.
Татьяна глубоко вдыхала чистый ветер с реки и думала о том, какая странная штука — счастье. Из того времени, когда она ещё не ходила в школу, самыми счастливыми запомнились те вечерние часы, в которые дома были все — и она, и мама, и папа. Родители разговаривали между собой и с ней, она забиралась к ним на колени, целовала их в щёки, а они целовали её. Она бегала и прыгала по комнате, а родители веселились вместе с ней. И так всем было хорошо! Потом, когда ей пошёл шестой год, появился братик. И тоже всем вместе было так хорошо, если братик не плакал, не болел. А когда пошла в школу, к этому счастью прибавилось ещё и другое: придёшь из школы, поешь, сделаешь уроки и так счастливо, что весь оставшийся день, весь вечер можно делать не то, что надо, а то, что хочешь. И ещё она чувствовала себя совсем счастливой, когда из их окраинного района, где и сейчас живут родители, — не того, что за Волгой, но другого, на этом правом берегу, — они брали её в центр города. Там ходили по магазинам, по базару, покупали что-нибудь красивое и вкусное. Потом сидели в кафе, ели пирожные, пили сок или чай и все радовались покупками, все улыбались…
И совсем другое, но тоже счастье, почувствовала она, когда Витька Петров, живший в соседнем квартале, стал провожать её из школы до дома. Ей было четырнадцать, а Витьке на год больше. Она училась в восьмом классе, а Витька в девятом. Там часто было больше уроков и Витька сбегал с последнего, чтобы её проводить. Некоторые одноклассницы ей завидовали… А потом было новое счастье, когда после школьного вечера Витька пошёл провожать и в подъезде поцеловал, — счастье первого поцелуя. А потом, когда ей уже исполнилось шестнадцать, у них случилось это, ну — полная любовь, полная близость… В той, юной, жизни это, может быть, было самое яркое счастье, самое горячее…
В комнате заиграла мелодия сотового. Татьяна вернулась в комнату. Алёшка, бросив игрушки, тоже потопал на звук, к стенке, где лежал смартфон. «Ла-ла-ла-ла...» — лепетал сын. Татьяна взяла аппарат, по номеру определила, что звонит брат:
— Здравствуй, Вадик!
— Я зайду к тебе, дело есть, — пробасил в трубке голос брата, — минут через пять буду.
Впустив Вадика в квартиру, Татьяна сразу заметила характерную припухлость век:
— Опять пил? Проходи в комнату.
— Да Гешка-земеля дембельнулся. Я тебе рассказывал, что вместе с земелей служил, но его на три недели задержали.
Вадик сел на диван. После инициированного Татьяной разговора о вреде пьянства и объяснений брата о его неизбежности для дембеля, который сопровождался забиранием Алёшки на колени то к матери, то к её брату, которого племяшу нравилось дёргать за нос с приговором «дядя, дядя, дядя, дядя...», выяснилось и дело: Вадик просил взаймы до первой после устройства на работу получки пятьсот рублей на «оздоровление». Но у Татьяны в шкатулке лежала одна пятитысячная купюра, поэтому договорились, что Вадик посидит с Алёшкой, а сестра сходит в магазин, купит что надо и купюру разменяет.
2
Огороженный двумя пятиэтажными и двумя четырёхэтажными домами двор с большой лужайкой посередине был полон летучей солнечной пыли. У подъезда над скамейками доцветала лиловая сирень. За ней, на клумбах, разбитых соседками-пенсионерками, клонили белые и розовые головы пионы, резными лепестками синели садовые васильки, топорщил красные пятицветия куст шиповника, желтели пирамидальные соцветия цветов, названия которых Татьяна не знала. «Вадик — хороший парень, — думала она, — я его очень люблю, только вот друзей у него многовато. Не в пример мне. Собственно говоря, с детского сада у меня была и есть всего одна подруга.»
Татьяна хотела зайти в ближайший продуктовый магазин через дом от их дома, но вспомнила, что вчера собиралась присмотреть нарядное летнее платье, в котором можно было бы и в гости сходить, а потому пошла подальше, к бывшей двухэтажной столовой, где теперь располагался супермаркет: на первом этаже — продукты, на втором — промтовары. Подойдя к супермаркету, Татьяна посмотрела на кварцевые часики в жёлтом корпусе, подаренные мужем: без пяти десять, промтоварный отдел скоро откроют. В просторном тамбуре между первыми и вторыми стеклянными дверями магазина располагался киоск периодики: газеты, журналы, книги, канцелярская мелочёвка, бижутерия. Среди печатной продукции больше всего было красочных иллюстрированных женских журналов. Она любила смотреть и читать такие журналы раньше, до того вечера, страшней которого пока в её жизни не было…
Витька Петров после девятого класса поступил в колледж — ещё три года и восемь месяцев учёбы, — а она решила закончить одиннадцатилетку. После школы, по совету родителей, определилась в профессиональное училище на повара — специальность практичная и вечная. Мать кончила это училище и, как устроилась после него в заводскую столовую, так и работает. Татьяне с детства нравилось готовить разную вкусную и здоровую пищу. Ну а самая здоровая пища бывает в заводских столовых.
Витька учился в колледже, она — в училище, после училища он почти всегда встречал её. Все считали их женихом и невестой, даже родители. Получив поварские корочки, Татьяна тоже устроилась в заводскую столовую, но не на завод в их районе, а на большое предприятие, производившее реактивные авиационные двигатели. Работала она там в две смены, а Витька почти всегда встречал её у проходной. В мае он получил диплом. Можно бы и пожениться, но Петрову ещё предстояло служить в армии. Решили, что поженятся после армии. В ноябре его призвали. Татьяна обещала ждать. И ждала. Ну по воскресеньям с подругой Людкой ходили на дискотеку. Но с дискотеки сразу домой и без провожатых. У Людки парня тоже призвали в армию, но он служил рядом, в соседней области. А Витька попал в Сибирь, в ракетчики. Раз в неделю звонил. Первые полгода каждую неделю присылал длинные грустные письма. И Татьяна давала ему длинные грустные ответы. Но через полгода письма стали короче и суше; объяснял, мол, некогда, много боевой подготовки. А в конце сентября пришло то страшное письмо, где он писал: «Прости… Полюбил другую… Остаюсь служить по контракту...»
Прочитав письмо Татьяна два часа проплакала в своей комнате. Вышла к ужину с опухшим лицом. Мать спросила: «Что случилось?» Рассказала ей про письмо. Мать стала успокаивать: «Не расстраивайся, молодая ещё, будет новая любовь. Эта у тебя первая, а первая редко когда свадьбой заканчивается». И глаза у матери погрустнели. Видать, и у неё была любовь до отца, первая и несчастная. Отец, которому мать, конечно же, рассказала о письме Петрова, больше его никогда не упоминал. Но горше всех, кажется, за сестру переживал четырнадцатилетний Вадик, он первое время зачастую не откликался на зов друзей погулять, сидел с ней у телевизора. Потом мать рассказала, что встретила родительницу Витьки, та извинялась за сына, мол, медичка там приворожила. Через полгода Витька с женой, говорят, приезжал на неделю домой, но Татьяна его не видела и видеть не хотела.
С того дня она и перестала читать женские журналы, перестала глазеть на модные одеяния, причёски и макияж фотомоделей. Тем более, что за модой можно легко и быстро следить по интернету. Зато Татьяну потянуло на серьёзное чтение. Прочитала «Войну и мир» и «Анну Каренину», которые в школе не читала, ограничившись знакомством с изложением сюжетов в популярной у школьников брошюрке. Прочитала «Идиота» и «Братьев Карамазовых». А потом ещё Гончарова, Лескова, Чехова, Бунина, Платонова, Белова… Пару раз в месяц Людка, даже когда через полгода вышла замуж, вкупе с с мужем вытаскивала её на дискотеку или в кино. Но через десять месяцев после свадьбы Людка родила дочку и почти год Татьяна развлекаться никуда не ходила: дом да работа. Впрочем, развлекали прогулки по району с Людкой и её ребёнком в коляске.
«Очень страшно, когда тебя обманут, — думала Татьяна, — особенно, если ты сам обманывать не приучен». Их с Вадиком родители никогда не обманывали, никогда не обещали купить то, что не по доходам, никогда не обещали поехать туда, куда поехать не по деньгам. Постоянно летом на пару месяцев возили к маминым родителям в деревню да съездили все вместе один раз в Москву и один раз в Петербург, чтобы музеи посмотреть.
3
На втором этаже Татьяна сразу направилась к отделу, где продавали платья и блузки. Присмотрелась к ряженным в платья манекенам, стоявшим у входа в отдел, к платьям, развешанным в шкафах-витринах. Всё ей не понравилось: цветасто, пёстро. У неё, как говорила подруга Людка, был прирождённый вкус. И, действительно, ещё подростком, ходя в магазин с матерью, она сама стала подбирать себе одежду и обувь. Подбирала так, что и в глаза не бросалось, но, чуть присмотреться, — будто специально на неё пошито. Художественный вкус у неё, наверное, от отца. Тот, хоть и был простым электриком, но всегда одевался, как интеллигент, потому что имел некоторый художественный талант.
В пятом классе школы приняли его в изостудию. Правда, через три года изостудия закрылась по причине запоев художника-преподавателя, но и теперь отец очень похоже карандашом рисовал с натуры знакомых, ну а уж рисунки и фотографии перерисовывал точь-в-точь. А вот мать любила яркие пёстрые одеяния. Отец посмеивался: «Любит сорока блестящее...» Но мать не обижалась, потому что, когда приезжала к родителям в деревню, все оставшиеся там подруги детства и юности восхищались этой пестротой и яркостью.
Татьяна прошла в отдел к развешанным на штангах вешалок вещицам, оглядела свой 46-ой. Взгляд сразу зацепился за расцветку одного из платьев, но она перебрала все. Снимала, вытянув руку рассматривала покрой, вешала. Потом следующее… В итоге остановилась на том платье, за которое сразу зацепился взгляд, скрылась с ним в примерочной кабинке. Задёрнув шторку, переоделась, повертелась перед зеркалом и осталась довольна. Некрупные, расположенные в диагональ серые и белые квадратики смотрелись и не пёстро, и не блёкло, не утолщали и не удлиняли фигуру, которой Татьяна тоже была довольна. Хоть спортом она и занималась только на уроках в школе да училище, не напрасно, видать, родители с детства приучили её после подъёма с постели делать утреннюю гимнастику. У платья и декольте в меру, и выточки в меру — не скрывают и не подчёркивают грудь, которой Татьяна, как и её муж, тоже была довольна. И длина, — на десять сантиметров выше колена, — как раз к её стройным, но не длинным ногам, впрочем, прекрасно гармонировавшим с ростом в метр шестьдесят пять сантиметров. Она посмотрела в зеркало на своё лицо, неширокое лицо западнославянского типа, с большущими серыми глазами и подумала: «Чуть-чуть матовой пудры, чуть-чуть серебристо-серой тени на веки и будет не стыдно в этом платье пойти не только в гости, но и в театр». Раз в месяц, оставляя сына с бабушкой, они и теперь выбирались в городской драматический.
Татьяна переоделась в будние джинсы и блузку, вышла из кабинки, попросила выписать товар. Заплатив две тысячи, решила заглянуть в отдел головных уборов. И там сразу бросилась в глаза эта полосатая шляпка. Цвета её были точь-в-точь, как у только что купленного платья. Элегантный убор с широкими полями, такие дамы стали носить в далёкие 1910-ые годы. Потом на два десятилетия этот тип выпал из моды, но после второй мировой войны вернулся в неё и держится до сих пор, меняя материалы и расцветки. Недавно подобную она видела по телевизору на голливудской кинозвезде. Татьяне с юности хотелось иметь шляпку, не соломенную и не из тех, что носят солидные бизнесвумен или персональные пенсионерки, а именно такую, придуманную для прекрасных дам.
Продавщица поймала взгляд Татьяны: «Покупайте, не пожалеете. В пятницу пять штук привезли, и четыре уже купили. Но те других цветов были, так что двойника в нашем городе не встретите. Чудесная шляпка, фирменная», она назвала наименование известной фирмы. И Татьяна не удержалась, купила, показалось, что сулит эта шляпка капельку какого-то нового счастья. Сначала, конечно, примерила, распустив из под резинки длинные, почти до пояса, русые волосы, которые она вне работы укладывала под резинку в греческом стиле, а на работе убирала пучком под поварскую шапочку. Но сходя по лестнице с последней тысячерублёвкой в продовольственный отдел, стала укорять себя: «Вот я, глупая, почти все наличные потратила да ещё Вадику пообещала… Сегодня вторник, а у мужа зарплата только в пятницу. Обещала Серёже сегодня гуляш из индейки приготовить, а денег теперь, наверно, не хватит...» И, действительно, на индейку денег не хватило, пришлось ограничиться курицей, взятой в плюс к хлебу, молоку, детскому творогу и фруктовому пюре для Алёшки.
Татьяна прошла в отдел к развешанным на штангах вешалок вещицам, оглядела свой 46-ой. Взгляд сразу зацепился за расцветку одного из платьев, но она перебрала все. Снимала, вытянув руку рассматривала покрой, вешала. Потом следующее… В итоге остановилась на том платье, за которое сразу зацепился взгляд, скрылась с ним в примерочной кабинке. Задёрнув шторку, переоделась, повертелась перед зеркалом и осталась довольна. Некрупные, расположенные в диагональ серые и белые квадратики смотрелись и не пёстро, и не блёкло, не утолщали и не удлиняли фигуру, которой Татьяна тоже была довольна. Хоть спортом она и занималась только на уроках в школе да училище, не напрасно, видать, родители с детства приучили её после подъёма с постели делать утреннюю гимнастику. У платья и декольте в меру, и выточки в меру — не скрывают и не подчёркивают грудь, которой Татьяна, как и её муж, тоже была довольна. И длина, — на десять сантиметров выше колена, — как раз к её стройным, но не длинным ногам, впрочем, прекрасно гармонировавшим с ростом в метр шестьдесят пять сантиметров. Она посмотрела в зеркало на своё лицо, неширокое лицо западнославянского типа, с большущими серыми глазами и подумала: «Чуть-чуть матовой пудры, чуть-чуть серебристо-серой тени на веки и будет не стыдно в этом платье пойти не только в гости, но и в театр». Раз в месяц, оставляя сына с бабушкой, они и теперь выбирались в городской драматический.
Татьяна переоделась в будние джинсы и блузку, вышла из кабинки, попросила выписать товар. Заплатив две тысячи, решила заглянуть в отдел головных уборов. И там сразу бросилась в глаза эта полосатая шляпка. Цвета её были точь-в-точь, как у только что купленного платья. Элегантный убор с широкими полями, такие дамы стали носить в далёкие 1910-ые годы. Потом на два десятилетия этот тип выпал из моды, но после второй мировой войны вернулся в неё и держится до сих пор, меняя материалы и расцветки. Недавно подобную она видела по телевизору на голливудской кинозвезде. Татьяне с юности хотелось иметь шляпку, не соломенную и не из тех, что носят солидные бизнесвумен или персональные пенсионерки, а именно такую, придуманную для прекрасных дам.
Продавщица поймала взгляд Татьяны: «Покупайте, не пожалеете. В пятницу пять штук привезли, и четыре уже купили. Но те других цветов были, так что двойника в нашем городе не встретите. Чудесная шляпка, фирменная», она назвала наименование известной фирмы. И Татьяна не удержалась, купила, показалось, что сулит эта шляпка капельку какого-то нового счастья. Сначала, конечно, примерила, распустив из под резинки длинные, почти до пояса, русые волосы, которые она вне работы укладывала под резинку в греческом стиле, а на работе убирала пучком под поварскую шапочку. Но сходя по лестнице с последней тысячерублёвкой в продовольственный отдел, стала укорять себя: «Вот я, глупая, почти все наличные потратила да ещё Вадику пообещала… Сегодня вторник, а у мужа зарплата только в пятницу. Обещала Серёже сегодня гуляш из индейки приготовить, а денег теперь, наверно, не хватит...» И, действительно, на индейку денег не хватило, пришлось ограничиться курицей, взятой в плюс к хлебу, молоку, детскому творогу и фруктовому пюре для Алёшки.
4
Дома Татьяна дала Вадику пятисотку и попросила подождать, пока она покормит Алёшку обычным полдником из фруктового пюре, чтобы помог вынести коляску на улицу. Неудобно коляску спускать и поднимать в этих домах без лифта. Идя с сыном на руках вслед за братом, гуляя с коляской в сквере напротив дома, а потом готовя сыну куриный суп и котлету, кормя его обедом, протирая, пока сын спал, пыль в квартире, вынимая из машины-автомата, установленной в крохотном санузле «хрущёвки» на месте снятой раковины, выстиранное детское бельишко, она всё испытывала два чувства: чувство радости от удачных покупок и чувство неловкости от того, что незапланированно потратила все домашние деньги. Наличными у неё осталось сорок рублей, на карточке — сотня, и у мужа на карточке, знала, только на обеды. Поехать к родителям, там занять? Но они только что отдали все сбережения за ремонт своего старого «жигулёнка». И не то чтобы у Татьяны с Сергеем денег не было. Они были, но на депозите. Как поженились, сразу стали деньги копить, чтоб, продав эту доставшуюся мужу от умершей бабушки (а дед ещё раньше умер) «хрущёвку» и приплатив, купить трёхкомнатную квартиру с расчётом, что вскоре к сыну прибавиться дочь. Но на этот депозит деньги можно было свободно докладывать, а если снимешь — потеряешь проценты, солидную сумму, вовсе не лишнюю по сегодняшней жизни.
«Да, квартиру надо обязательно трёхкомнатную, потому что нельзя Алёшке без сестрёнки, — думала Татьяна, — и ещё машина нужна. Мать мужа, конечно, разрешает пользоваться ему своей, которая осталась от отца Сергея. Но отец умер шесть лет назад и, по словам мужа, через пару лет на ремонт старой «тойоты» потратишь больше, чем на новую «ладу» — капиталка нужна. Сергей сейчас на работе очень устаёт и грузить его этой, пусть и мелкой, проблемой с деньгами не хотелось. Ведь она обещала ему быть хорошей женой, как и он обещал её быть хорошим мужем.
Проснулся Алёшка, запричитал: «Ка-ка, ка-ка...» Татьяна вытащила сына из кроватки, поцеловала в щёчку: «Ох ты, умненький», усадила на горшок. По большому он уже не любил ходить в памперс, просился. Побежала на кухню. Поставила разогревать на водяную баню детский творожок. Бросила в сковородку нарезанное куриное филе, покрошила лук, залила бульоном. Пусть почти дойдёт. Перед ужином засыплешь специи, зальёшь кетчупом и за десять минут, пока отвариваешь макароны и режешь салат, совсем готово. Вылив какашки, помыв Алёшке попку, помыв горшок, покормила сына творожком, попоила кефиром. И снова собралась на улицу. Когда вывозила коляску из квартиры, сверху спускался четырнадцатилетний сосед, помог снести вниз. «Вот старушки болтают, что хулиган растёт, но ведь не прошёл мимо, без просьбы помог, — отметила про себя Татьяна, — из таких мелочей и вырастают настоящие мужики». В центре дворовой лужайки располагалась песочница, Алёшка сразу запросился в неё, благо и совок, и формы для песчаных куличиков захватили… Татьяна села на скамейку рядом с песочницей. Шёл уже шестой час вечера, ещё высокое июньское солнце клонилось к западу, его мелкая золотая пыль переполняла воздух. А тут ещё и половина одуванчиков на лужайке распушилась, их золотые парашютики от легчайших дуновений тоже взвивались в воздух и летели, летели…
Татьяна вспомнила, как первый раз увидела Сергея. Среди знакомых слесарей-сборщиков, проходящих с подносами мимо раздатки, появился светлокудрый парень с остреньким носом и взгляды их встретились на малое мгновение. У него были вроде бы обычные серые глаза, но какие-то очень тихие, очень спокойные. И лицо у него было такое спокойное: когда что-либо говорил товарищам, когда улыбался, никаких резких изломов в губах, никаких резких движений век и щёк. А Сергея, он потом рассказал, сначала поразило несоответствие аккуратной женской фигурки огромным общепитовским бакам, стоявшим на электроплите, а потом — взгляд, серый и чистый, но в котором как будто бы чернела боль. После новогодних каникул он прямо в столовой пригласил её в кино. И Татьяна согласилась пойти. К тому времени она уже третий год работала в столовой, десятки раз её приглашали в кино и рабочие, и специалисты, но она всегда отказывала. А тут пошла. Видно, судьба.
Самое странное, что в тот первый вечер она почти никаких фактов из его жизни не узнала. Узнала только, что приняли работать на сборку двигателей, что живёт с матерью, что раньше занимался бегом на средние дистанции, но второй год как бросил. О себе она рассказала, кажется, гораздо больше. Это потом она узнала, что месяц назад он вернулся со срочной службы, что до армии закончил технический университет, что у него в университете тоже была девушка — они три года близко-близко дружили, но перед выпуском она ушла к другому, точней, вышла замуж за сорокалетнего, разведённого, имеющего двоих детей, зато очень богатого, бизнесмена из областного центра…
В августе, когда они сыграли свадьбу, Сергея перевели в сменные мастера, а два месяца назад назначили начальником участка, потому и устаёт. Зато зарплата по провинциальным меркам высокая. Впрочем, работал он, конечно, не из-за зарплаты, а, как это ни громко звучит, из-за любви к профессии. Ведь и со специальностью он ещё в пятнадцать лет определился — «авиационные двигатели». И в армии служил техником на аэродроме. Предлагали остаться, офицерские погоны предлагали. Но Сергей не остался, потому что мечтал, сперва набраться опыта на производстве, а потом стать конструктором. Наверное, и станет. Татьяна, как и муж, верила в это.
Ждала мужа, по сторонам посматривала, но опять Сергей подошёл беззвучно и незаметно — лёгкая у него походка. Поцеловал её в щеку, взял из песочницы на руки ребёнка. Тот зачастил: «Папа, папа, папа...», стал хватать отца за нос. Интересно, почему взрослые носы всегда привлекают внимание детишек? Может потому, что в детстве все талантливы, как Гоголь?
Татьяна посмотрела на часы: «Ты сегодня пораньше».
— Привыкаю. В дела вошёл, теперь буду их рационализировать.
— Знаешь, Серёжа, — вспомнив о шляпке, сказала она осторожно-виновато, — у меня деньги кончились. Вадику пятьсот рублей дала, платье купила и … шляпку.
— Шляпку? — улыбнулся Сергей, — Никогда не видел тебя в шляпке, пойдём смотреть.
Татьяна успокоилась, не заметив и тени огорчения на лице мужа. «И как я, дура, могла подумать, что он обидится, — молча обругала она себя, — Я же никогда не видела, чтобы он на кого-нибудь обижался.»
Дома Татьяна одела купленное утром платье, купленную утром шляпку, продефилировала по комнате. «Да ты у меня прямо-таки графиня,» — засмеялся Сергей и, подхватив её на руки, закружился. Потом они ужинали. Потом они, обнявшись, сидели на диване, а Алёшка то бегал по комнате, то забирался на колени к маме или папе, подёргивал их легонечко за носы и уши, приговаривая: «Мама, мама… Папа, папа...». А они так же легонечко щекотали ему рёбрышки и Алёшка звонко-звонко смеялся… Им так хорошо было втроём!
2018
