ВОПРОС СТРАШНОГО СУДА
1
Деревня Зеленцыно протянулась на треть версты в три ряда крестьянских дворов или, по-здешнему, в три посада почти точно по линии восток — запад. Под чистым послерождественским солнцем 1928 года избы и примыкавшие к ним скотные дворы ярко блестели оснеженными крышами, напоминая огромные сугробы, наметённые над темными стенами. В пяти косых саженях с востока от крайнего двора деревни пролегал просёлок, сейчас прикатанный полозьями саней, а летом покрытый двухвершковым слоем пыли, выбитой тележными колесами из супесчаной почвы, — мельничная дорога. По ней всё правобережье Сити на пятнадцать вёрст ниже Зеленцыно возило на водяную мельницу, плотина которой перегораживала реку вверху в трёх верстах отсюда под деревней Панкратово, зерно, а с мельницы — муку. Кроме того в Панкратово круглый год ходили и ездили в лавки за солью, сахаром, керосином и прочим необходимым товаром — в той стороне, в 35 верстах от Панкратово, на железной дороге располагалась станции Новый Некоуз, до которой доходили в последние десятилетия Российской империи все продававшиеся в ней товары, а теперь, в годы Советского Союза, все самые необходимые. Ни к бывшему волостному центру — ныне районному селу Брейтово, расположенному в 25 верстах ниже по Сити у впадения её в Мологу, ни к бывшему уездному центру — стоявшему на юго-восток отсюда на реке Молога одноименному городу, железная дорога не подходила. Одна лавка в Панкратово принадлежала мельнику и была на первом этаже его двухэтажных хором на берегу реки. А вторая располагалась в самой деревне на первом этаже двухэтажного дома лавочника. Обе семьи жили богато и при царе, и при нынешней НЭП.
За западным концом Зеленцыно к реке отлого спускалось поле, заканчивавшееся семисаженным обрывом, под которым к омуту скашивался участок правого берега, затопляемый весенним половодьем. Напротив, на левом берегу Сити, был заливной луг, принадлежавший заречной деревне Змазнево. У зеленцынских крестьян тоже был заливной луг чуть пониже омута, разделяемый ими с соседней деревней Тургенево. Её дворы темнели в двухстах косых саженях за бугристым пастбищем. До революции эта деревня называлась Пупцево, но после 1917 года по просьбе тамошних мужиков и баб, обижавшихся, что их вся округа прозывала пупцовскими, а то и просто пупками, получила имя от писателя-классика. С юга от посадов Зеленцыно на заснеженных сейчас гумнах чернели риги. В теплое время года вокруг них зеленели самые ближние покосы, рыжели почвой картофельные полосы. Гумна упирались в балку. Но слова «балка» в словаре местных жителей, именовавших себя сицкарями, не было, — вместо него говорили просто «ручей». В этом ручье, как, впрочем, и в других ручьях, перерезавших с интервалом от трети версты до полной версты холмистые поля, по-здешнему, холманы, и впрямь бежали из находящихся в стороне от реки логов и болотец ручьи, летом крохотные, а весной превращавшиеся в бурные потоки, наполненные снеговой водой. Во время таяния минимум на неделю тележное и пешее движение между деревнями вдоль берега реки прекращалось, разве что верхом на коне можно было перебраться через вздувшиеся ручьи.
Зато на этих холманах никогда не было неурожаев. В жаркие годы река, как горло кузнечного меха, втягивала в себя идущие с севера, северо-востока и северо-запада облака, которые сгущались здесь в чёрно-сизые тучи и гремели грозными грозами, падали обильными ливнями, валили по деревням деревья и изгороди мощными смерчами. А в дождливые годы избыток воды с холманов стекал в ручьи, а потом в Сить, превращавшуюся по виду в жёлтую от глины тропическую реку — какой-нибудь приток Амазонки. Раз избытка влаги в почве не накапливалось, то и в дождливые годы не только привычные рожь, ячмень, овёс и лён, но даже заокеанский картофель, больше всего любящий суховатые нагорья Перу, вырастал на славу. Самой большой проблемой для здешних крестьян с конца семнадцатого века был не климат, а малоземелье, и со времен Петра-I они ходили в отходы, то есть на заработки в другие места. Одни в Петербург, где можно было при царях хорошо заработать, а другие по всей округе — в Мологу, в Рыбинск, в Ярославль и даже в соседние губернии. Ходили чаще плотницкими артелями, потому что здесь все росли, можно сказать, с топорами в руках; каждый парень перед женитьбой сам для своей новой семьи избёнку ставил. Где работали сицкари, легко было узнать по их постройкам: коли видишь избу, ригу, сарай с четырехскатной крышей, то значит ставили её они, знающие что такое могучие ливни и смерчи, летящие одновременно со всех сторон света.
Кроме дороги, где можно проехать и на санях, и на телеге, а теперь и на автомобиле, прибрежные деревни связывала и тропка. Так как пешеход в отличии от лошади с телегой может взобраться на куда более крутой склон, то тропка проходила прямо сквозь деревни ближе к реке, где впадины ручьёв были глубже. Именно эту тропку, пересекавшую и Зеленцынский ручей, использовала местная детвора для катания с горки. Те, кто поменьше, катались с более пологой зеленцынской стороны, а те, кто постарше, с противоположной, которую именовали горильдовской по названию стоявшей в полутора верстах отсюда по пути в Панкратово деревни Горильдово.
Паша, которому в марте должно было исполнится восемь лет, скатился на легких деревянных салазках сначала с зеленцынской стороны, а потом решил попробовать проехаться с горильдовской — побыстрей и покруче. Втянув наверх за веревочку салазки, он сел в них, посмотрел на изогнутую тропку, слева упиравшуюся в прорезанный ею склон, а справа нависавшую над перпендикулярной к большой балке маленькой балкой, оттолкнулся и покатил вниз. Салазки набирали скорость. Паша, склоняясь телом влево и притормаживая левой ногой, стремился вписаться в поворот, но на середине спуска не вписался, — его выбросило с тропки и он покатился рядом с салазками в овражек, сверкая на солнце ещё не потемневшими новыми лаптями.
Уткнувшись внизу в сугроб, он услышал насмешливый голос Ваньки Орлова:
Вот свернулись санки,
И я на бок — хлоп!
Кубарем качуся
Под гору, в сугроб.
Паша поднялся, сдвинул к затылку налезшую на глаза великоватую овчинную шапку, отряхнул вязаной рукавицей снег с пошитого из солдатской шинели армячка, и с порток, скроенных из домотканого крашенного полотна, и ничего не стал отвечать стоявшему на склоне Ваньке. Хотя можно было бы сказать, что здесь старше тринадцати лет никого и нет, что ты в свои шестнадцать, Ванька, трусоват, коли пришёл на малых глядеть вместо того, чтобы пойти кататься со сверстниками с крутого речного обрыва. Можно было сказать, но тятька учил, что если кто глупости говорит, то не отвечай и не спорь, а то сам глупым покажешься.
Зато одетый в старый отцов полушубок Ванька не молчал:
— Пашка, беги домой! В вам вот-вот батюшка зайдёт. Я из деревни выходил, он уже к Алексею с Матрёной пошёл. Потом к Рубанковым зайдёт да и к вам.
Паша подумал с минуту и потащил салазки к тропке на зеленцынском склоне, которая от деревни, от завора рядом с их избой, была протоптана к реке. По этой тропке или, как здесь говорили, глобке их деревенский угол ходил за водой на Сить. Носили воду в основном бабы да девки — две бадьи подцепят на коромысло, коромысло на плечо и полверсты несут, а мужики по очереди с утра ходили с пешнёй да лопатой, замерзавшую прорубь чистить.
2
В Бога Паша верил. Мать мамки бабушка Арина ему ещё маленькому объяснила, кто такой Бог, и молится научила. И тятька с мамкой, и сёстры в Бога верили, а вот старшие братья не верили. Иван, тот даже комсомольцем был, и во время кампании по борьбе с неграмотностью устраивал у них в избе обучение неграмотных стариков да баб, — с разрешения отца, конечно, но антирелигиозной пропагандой не занимался. Да и никто из местных в деревнях этим не занимался, ибо давно тут повелось — хочешь верь, хочешь не верь; а если веришь, то верь, как хочешь. Вот и бабушка, которая родом была из деревни Михалёво, верила по-своему и священников не уважала. Объясняла, что в старину священники ставили Бога выше всех и в церквях славили только Бога. А потом приехали из Киева поляками подученные попы и поставили рядом с Богом царя, стали их одинаково славить. Старых верных Богу священников в огне сожгли, а крестьян к помещикам прикрепили, и вся жизнь пошла на Руси не по-божески.
Михалёво стояло на левом берегу Сити, если вброд перейти реку или переплыть на плоту, то до него идти всего версты четыре. А вот от Михалёво до ближайшего левобережного храма в Юрьевском, поставленного на том месте, где в сече с татарами погиб владимирский князь Юрий Всеволодович, было более шести вёрст, — более полутора часов пешего хода. Поэтому большинство михалёвских даже и при царе молились по избам, в Юрьевское ходили лишь крестить новорождённых, в Пасху освятить куличи и яйца да в Крещение за святой водой. У всех михалёвских в избах висели старинные образа, на них и молились. А по чуланам ещё были и старообрядческие иконы, на которые тоже в определённых случаях молились. Бабушка Арина, когда к дочери переехала жить, один старообрядческий образ в Зеленцыно привезла — покровительницы стад Настасьи. Когда коровы телились или овцематки ягнились, она с ним шла в хлев принимать телят или ягнят, и всегда всё хорошо проходило.
А тятька как-то рассказывал, что при царе, когда ещё его отец был парнем, учёные нашли в Михалёво могилы старые-престарые, аж одиннадцатого века от Рождества Христова. Давно, значит, в бабушки Арины деревне люди живут. Интересно, как они в древности жили? Какие у них образа были? Или они сначала, как брат Иван говорил, березам, дубам да солнцу с луной молились?
Да, бабушка священников не любила, мамка же к ним относится равнодушно, а тятька говорит, что, ежели какая работа появилась, то, значит, она нужна Богу и людям. С тятькой, мамкой и сёстрами он в церкви в прошлом и в позапрошлом году был в Троицу. Красиво в церкви: на стенах Христос, Богородица и святые нарисованы, а вверху высоко-высоко на потолке Бог Отец на облаке сидит и вокруг него ангелы летают. Но все равно, когда в небо смотришь, в ясное голубое небо, лучше, потому что там в небе настоящий Бог живёт, а в церкви только нарисованный. Вот и бабушка Арина учила, что, когда молишься на образ хоть Спаса, хоть Богородицы, хоть святого апостола, не на доске ты должен их видеть, а на небе. Он так умеет: и доска, и оклад, и изба — всё прочь улетает, остаётся лишь Богородица, которой он чаще молиться, Христос да небо.
А Богородице он чаще молится, потому что у их деревни престольный праздник — Рождество Богородицы, она деревенским покровительствует, помогает. К тому же и Байловская церковь, где он крещён, именуется как церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы, — и там Божья Матерь рядом. В Троицу они в церкви службу мало слушали. Постояли с полчаса, подал тятька записку, кого помянуть за упокой, поставили свечки да пошли на могилки. В позапрошлом году на могилки тятькиного отца Ивана Павловича, которого Паша плохо помнил, — дед умер, когда внуку только четыре исполнилось, и бабушки Веры Васильевны, — она через год после деда умерла. А в прошлую Троицу ещё и на могилу бабушки Арины, которая в апреле умерла, накануне сева, и хоронили её в тёплый солнечный день. Ночью умерла: заснула и не проснулась. Все говорили, что это очень хорошая смерть, что Бог, значит, любит бабушку. А Паша все равно плакал, убегал в огород, под яблоньку садился и плакал, потому что сколько ещё бабушка могла рассказать ему интересного.
Тяжкая у неё жизнь была. Родители умерли, когда ей было восемь лет, — в семье тётки воспитывалась, в семье небогатой, а потому, как выросла, никакого приданного не было. А без приданного только за бедняка можно замуж выйти. Впрочем, она любила своего мужа Перфилия Петровича, и он её любил. Поженились они в 1882 году, а в 1884 году родилась дочка Александра. Потом уже никого не было. Земли у них было мало да ещё Перфилий и в долги влез, как избенку им ставил, вот и ходил работать в Питер. В начале апреля уйдёт, а возвращался только в начале октября. Бабушка Арина сама и пахала, и боронила, и сеяла, и траву косила да сено сушила — коровёнка была у них и лошадь. А потом сама и жала, и снопы вязала-возила, и картошку копала… Перфилий, возвратившись из Питера с заработком, только зерно досушивал да молотил.
А осенью 1889 года пришёл, стал кровью харкать и к следующему лету умер сорока четырёх лет от роду, — заработал чахотку на свинцово-белильном заводе в Питере. Пока болел, недоимка накопилась, а денежного прибытка никакого. Прокормить себя и дочь деревенская баба, конечно, могла тогда, но негде ей в деревне денег заработать. Вот и пришлось ей восьмилетнюю Сашу отвезти на станцию Волга, отдать в работу на шерстопрядильную фабрику. Там два года девочка с такими же детишками из семей бедняков теребила шерсть, — шерстяные свалявшиеся комки, полученные после стрижки овец, они своими маленькими пальчиками по двенадцать часов в день превращали в пух, выдирая из шерсти колючки, грязь, колтуны. Спали они на нарах в казарме. Хозяин кормил их и зачислял на счёт каждому ребёнку в месяц шесть рублей, — за такие деньги можно было тогда купить 10 килограммов сахара или 15 литров подсолнечного масла. Но как недоимку погасили, бабушка забрала мамку домой…
Да, вот и он, и все его сверстники-ровесники, — как мальчишки, так девчонки, — осенью в первый класс школы пойдут, а при царе-то кого-нибудь бы на фабрику отвезли, кого-нибудь в няньки отдали. Да девчонок тогда и вообще не учили. Тятька четыре класса ЦПШ на «отлично» кончил, а мамка ни читать, ни писать не умеет. Да и считает только деньги, а так просто считать не умеет — цифры не понимает. Тропка по гумнам, а потом между огородами привела Пашу к их новой избе, поставленной тятькой в 1925 году в южном посаде. Прежняя маленькая избушка, точно такая же, какая сейчас у младшего тятькиного брата Фёдора, обзаведшегося пока лишь одним сыном, стояла ещё ближе к гумну, там, где сейчас в саду-огороде растёт куст сирени. Очень мамка сирень любит, и Паша тоже любит — такой удивительный запах! А тятьке больше ландыши нравятся. Да, тоже чудесно пахнут. Но всего лучше пахнет ночная фиалка, цветок здесь редкий. Но, когда она цвела, они с бабушкой всегда ходили на берег Сити, нарывали букетик, и теперь он знает, где ночная фиалка растёт.
А ту маленькую избушку тятька поставил перед женитьбой в 1905 году. В 1906 году родился брат Иван, который сейчас в армии, но ближней осенью придёт. В 1908 году родился брат Александр, который сейчас тоже в армии, — минувшей осенью призвали. В 1910 и 1912 годах родились сёстры Екатерина и Мария. В 1914 году родился брат Павел, но не он. Тятька тогда и хотел новую избу поставить — деньги на лес накоплены были, да зимой 1916 года забрали его на германскую войну. Год он просидел в окопах, потом попал в плен, работал в Германии на тамошнего крестьянина. Там крестьяне не так живут, как в России: у каждого есть кирпичный дом и кирпичный скотный двор, в каждом доме у каждого электрический сепаратор, у каждого двора стоит электрическая молотилка — богато живут. А в России, как и тыщу лет назад, зерно из колосьев выбивают цепами, сметану в масло сбивают в кубышке… Вернулся домой тятька в мае 1918 года. А тот Павел умер в апреле от брюшного тифа. Бабка Арина знахаркой-травницей была и семью, и всю округу целебными травами лечила, но внука спасти не смогла — мал ещё был и слаб, чтоб тиф победить.
А вот он, нынешний Павел, родился уже в 1920 году и получил имя брата, потому что у них в роду всегда у каждого Ивана был сын Павел, а у каждого Павла был сын Иван. Люди совсем не умирают, объясняла бабушка Арина, а переходят жить на другой свет после смерти, а там хотят, чтоб и здесь их часть осталась. И коли ты Павел, то в тебе и все прошлые Павлы живут, а коли Иван, то все прошлые Иваны. А если ты получил имя умершего братика, то теперь точно до старости доживёшь, потому что как бы две жизни в тебе. Да и братик умерший с того света помогать будет: он ведь грехов не успел наделать и на том свете живёт рядом с Христом и Богородицей, значит всегда их попросить помочь тебе.
Перед фасадом новой избы с ещё не почерневшими брёвнами стояла маленькая белая в серых яблоках кобылка, запряжённая в сани. В санях лежали два полотняных мешка, уже наполненных святочными дарами прихожан священнику, и сидел паренёк лет пятнадцати в нагольном полушубке, заячьей шапке и новых валенках. Паша решил, что это, вероятно, поповский сын, про которого говорили, что он в этом году, закончив семилетку, собирается уехать в Питер, который теперь называется Ленинград, поступать в техникум. Хоть бывшую имперскую столицу и переименовали, но на Сити всех уехавших туда по-прежнему называли питенбурами. Впрочем, так же именовали и всех уехавших в другие города.
Паша, сунув салазки под высокое открытое крыльцо, резво взбежал по ступеням и через пахнущие рожью сени, в которых справа от входной калитки помещался огромный дубовый ларь, а рядом с ним стояли ручные жернова, сняв перед дверью шапку, вошёл в избу. В просторной избе (сруб был десять на десять аршинов) справа от двери белела большая, сажень на сажень, русская печь. За ней в правом ближнем углу расположился кухонный угол со столом, с суденкой — широкой тумбочкой, в которой хранились ёмкости с льняным, конопляным, подсолнечным маслами, соль, мази для животных и прочие необходимые не каждый час вещи; с полицей — деревянной трёхъярусной полочкой, на поперечинах которой на ребрах стояли миски, тарелки, плошки и вверх дном металлические кружки и глиняные бокалы; и с двумя большими полоками на уровне выше человеческого роста. Одна из них шла по стене, а другая перпендикулярно ей и упиралась в печь. На полоках лежали самовар, противни, скалки, сковороды, самая большая из которых была диаметром не менее, чем в десять вершков — в ней пекли ватрушки с творогом, стояли формы для хлеба, чугуны…
В красном углу — левом дальнем от двери — на полке, которую называли божница, стояла большая икона, посередине которой сверкал позолоченный восьмиконечный крест, а вкруг креста были писаны сцены из жизни Христа: поклонение волхвов младенцу, пощение в пустыне, произнесение Нагорной проповеди, распятие, положение во гроб, явление ученикам после воскресения. Впрочем, сицкари никогда не использовали слово «икона», они всегда говорили и говорят — «образ», а во множественном числе «образА», с ударением на последнем слоге. Видимо потому, что писанное изображение для них только знак царства божьего. Да и сами иконы они особенно не берегли: как почернеют, так и сжигали, а если осыплются, так использовали в кухонном хозяйстве их доски в качестве крышек и подставок. А тех, кто поклоняется всяким «намоленным иконам», сицкари считают за идолопоклонников. Перед большим образом на свисавшей с потолка цепочке висела синяя лампадка, горящая желтым масляным огоньком. По бокам от него, по обеим стенам висели образы двенадцати апостолов, по шесть с каждой стороны — одиннадцать учеников, избранных самим Христом, и Матфей, выбранный этими одиннадцатью на замену Иуды Искариота.
В дальнем правом углу, где расположился стол, за которым завтракали, обедали и ужинали, тоже была божница, но поменьше. На ней в центре стоял образ Богородицы; справа совсем уже потемневший образ, на котором Иисус разговаривал с Магдалиной; и слева образ апостола Павла, внушавшего наименьшее среди апостолов доверие сицкарям по причине своего самозванства и того, что он делал, будучи Савлом.
В ближнем левом углу стояла железная кровать с блестящими колпаками и шариками на спинках, на которой спали тятька с мамкой, — единственный фабричный предмет мебели в избе. И горка, стоящая в простенке между окнами горничной и столовой половин, и все столы, табуретки, скамейки, и широкие дубовые лавки — по западной стене на всю стену, а по южной до кровати — были сделаны самим тятькой. А стоящая у печи узкая железная кровать, на которой прежде спала бабушка Арина, а сейчас сестра Екатерина, выкована михалёвским кузнецом.
В красном углу за столом, на котором были разложены пышки, пироги, ватрушки, яйца, жареные налимы, спиной к фасадной стене сидел священник Байловской церкви отец Кирилл, невысокий полноватый седобородый мужчина возрастом чуть старше тятьки. Он был в чёрной шапочке, в чёрной рясе с большим серебряным крестом на груди. Его полушубок лежал рядом на лавке. Отец, которому шёл уже пятидесятый год, русобородый и худощавый, сидел наискосок от попа.
— Паша, иди к батюшке, он тебя благословит, — обратилась к зашедшему сыну мать, стоявшая перед столом.
Но Паша шмыгнул в проём между печкой и стеной, влез на печь, стал стягивать с себя армячок и лапти.
— Стесняется, — извинительно проговорила мать к священнику, — мал ещё.
— Н-да-да-да, — протянул отец Кирилл, — в церковь надо почаще приводить.
3
— Мать, принеси ещё чашку, садись с нами чайку попить, — обратился тятька к мамке, принесшей из горки две фарфоровые чашки и блюдца.
— Напилась уже, — отнекнулась мамка и пошла к обеденному столу, за которым сидели старшая сестра Катя, пятилетняя сестрёнка Анна и трёхлетний братик Сеня. Малые, буквально разинув рты, смотрели на священника. Особенно их внимание привлекал крест на груди. В красном углу на божнице рядом с образом стоял подобный крест, но тёмный медный, а у батюшки крест так блестел.
— Хорош чаёк-то у тебя Иван Павлович, — ласковым низким голосом похвалил отец Кирилл самоварный напиток, с шумом отхлёбывая чай из блюдца и ворочая во рту кусочек сахара, взятый из колотой грудки с блюдца у самовара.
— На ярмарке в Мологе осенью у нэпмана настоящего индийского прикупил, — пояснил тятька.
— Ты не куришь и не пьёшь, так, наверное, тоже по запаху настоящий лист отличаешь. Я всегда по запаху выбираю.
— Точно, отец Кирилл, — согласился тятька, — у настоящего чая всегда настоящий чайный запах. А как чего-нибудь подмешают, ну хоть иван-чай, хоть какую другую траву, и запах уже не тот. Не обессудь, я тебе нынче только пирогов, ватрушек да яиц приготовил, коровки-то не доятся. Вот отелятся и уж к Пасхе и творожок, и маслице будет, и сыру сварим.
— Не обижай, Иван Павлович. Ты же тридцать лет меня знаешь, — вздохнул почему-то отец Кирилл, — ничего мне особо не надо. Тем более сейчас, когда все три дочки в Питере. Да, слава богу, и коровка у нас нынче рано, накануне Рождества отелилась. Вот-вот и овцематки объягнятся.
— Как дочки-то?
— Аксинья замужем за священником живёт, двое сынишек уже. Забижают там теперь, конечно, клир, но пока терпимо. Пелагея за летчика-офицера замуж вышла, а Дарья в университете учится, историю изучает.
— Умны у тебя дочки-то. А сын-то что думает?
— Тоже летом в Питер собирается, хочет в техникум поступить строительный, чтоб научиться мосты строить. Мечтает и через Сить мост поставить от Семёновского к Покровскому.
— Значит, не по твоим стопам…
— Не всякому желается души строить, чем священство занимается, — опять вздохнул отец Кирилл, — Ты-то сам чего с малыми в церковь не заходишь? Ведь с Троицы не был. Вот и на Рождество не пришёл.
— Некогда всё. На Рождество старая овца ягнится стала и как уйти, Арины-то нет, царство ей небесное. — теперь вздохнул уже тятька, — Мы ведь помним Бога, не забываем. Вот как Александра да девки сядут прясть, ткать или вышивать, так я им то Евангелие читаю, то книжечку про какого-нибудь святого или святую, — штук сто их у тебя в церкви прикупил.
— Всё это не по-соборному, не по-церковному, — заметил священник, — опять-таки с прошлой Пасхи не исповедовались.
— Мы люди-то простые, отец Кирилл, как деды верили, так и мы верим.
— Знаю, как вы верите, — опять вздохнул отец Кирилл, — к столу без молитвы не садитесь, а на ночь под сошком оставляете плошку с кашей для домового. И как в вас язычество искоренить? — вот вопрос.
— Ну так то оно так, но и у нас есть вопросы к церкви, — допив чашку, заметил тятька.
— Есть вопросы, так задавайте, — я отвечу, — приободрился священник.
— Вопросов-то много, — тятька почесал в бороде, — Вот накануне у супруги возник вопрос о Страшном суде.
Отец встал, потянулся к божнице, вытащил из-за большого образа книгу. Паша знал, что это Евангелие. Там на правой половине страницы по-русски написано, — буквы мальчик уже знал, только складывать в слова ещё не научился, — правда, по старому, с «ятями», а на левой половине страницы не по-русски, а по старославянски. Тятька, брал по вечерам в руки Новый Завет, так и читал им: сначала по-старославянски — он в ЦПШ на «отлично» учился и всё понимал, а потом читал по-русски. По-первому всё как-то необычно торжественно выходило и хоть непонятны многие слова были, но пробивало до дрожи, а по-русски всё понятно было и проникновенно до слёз, но не так торжественно.
— Вот что Христос-то говорил, — тятька открыл Евангелие и стал читать, — «Когда придет Сын Человеческий во славе Своей и все святые ангелы с Ним, тогда Он, как Царь, сядет на престоле славы Своей. И соберутся пред Ним все народы, и Он отделит одних людей от других, подобно тому, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов по левую. И пойдут они в муку вечную, а праведники в жизнь вечную.»
Отец Кирилл внимательно слушал, и все в избе слушали, не шелохнувшись, даже маленький Сеня. Тятька кончил выразительное чтение и спросил:
— Значит во время Второго пришествия-то на Страшном суде Иисус отделит овец от козлов, праведников от грешников, — всех, и ныне живущих, и ранее живших, и отправит овец в Рай, а козлов в Ад. Так у супруги возник вопрос: где же души умерших обитают до Страшного суда, в каком месте?
— Ну, Иван Павлович, от кого другого, я мог бы ждать здесь недоумения, но не от тебя, — засмеялся отец Кирилл, — Уж я-то уверен, что ты и сам знаешь: в первые два дня душа летает над землёй, где захочет. На третий день проходит мытарства. Затем на протяжении шести дней посещает райские обители на небе, в оставшийся тридцать один день глядит на адские бездны и на сороковой день ей назначается место, где ей пребывать до воскресения из мёртвых. Потому одни души по велению своей совести идут в Рай, другие — в Ад, и оказываются там в состоянии предвкушения вечной радости или вечных мучений.
— То есть по-церковному умершая душа сама своей совестью решает, где ей обитать до Страшного суда — в Раю или в Аду, — как бы подвел итог тятька, почёсывая бороду, но тут же продолжил, — Иначе говоря, ты, отец Кирилл, веришь, что иваньковские Славуха Нечаев и Гошка Денежкин да пупцевский Мишка Поджигалов, которые с сочельника пьют самогон и будут пить его до Крещения, не думая о детишках, которые побираются, отправятся по своей воле в Ад. А я не верю. Если бы у них совесть была, они бы не работали спустя рукава да не балясничали вечерами в комбеде, строча кляузы в район на всех, кто живёт побогаче.
— Надо, Иван Павлович, верить не только Святому писанию, но и всем отцам церкви, написавшим много разъяснительных книг, и святому преданию о них! — убежденно молвил отец Кирилл.
— Ну мы и верим, конечно, в первую очередь Святому писанию, — спокойно ответил тятька и снова стал читать из Евангелия, — «Ко всякому, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его». То есть и по Писанию у Славухи, Гошки и Мишки нет совести, — дьявол её похитил. Как же они при отсутствии-то совести будут после смерти совести слушаться?
— Ну, Иван Павлович, и несёт тебя, — удивился отец Кирилл. — Вспомни Экклесиаста: «Видел я эту заботу человеческую, которую дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в том. Всё он соделал прекрасным в своё время и вложил мир в сердце их...» При жизни душа порой не понимает истины, а как умрёт — тут и поймёт. Коли доброе в ней дьяволом похищено, её и повлечёт после смерти к дьяволу поближе, потому что она после смерти всегда будет под божьим оком.
— Неубедительно, потому что Христос говорил, что Отец дал свободу человеку, и деды наши говорили, что по сему дарованию свободы злой человек и на том свете злым останется и будет всегда поступать по злому. А какое там пуще зло можно учинить, как не забраться после кончины в Рай и гадости праведникам творить? И сколько он их там натворит, пока до него Страшный суд дойдёт.
— Деды не думали, что во грехе живут. Бог Отец ещё при жизни помечает и праведников, и грешников, чтобы Христос сразу видел, кого в Рай отправить, а кого в Ад.
— А вот ещё вопрос насчёт Страшного суда, — повёл в другую сторону разговор тятька. — В газете «Известия» сообщили, что на планете Земля живёт сейчас два миллиарда человек, а, если посчитать и всех, кто уже умерли с тех пор, как люди появились, то всего будет 97 миллиардов. Если их всех вместе собрать, пишут учёные, то они займут окружность диаметром в 140 вёрст. И представь, отец Кирилл, пришёл Христос вершить Страшный суд и перед ним стоит этакая неоглядная толпа. Ну он с небес её, конечно, всю увидит и сможет кинуть взор на каждого, чтобы решить, куда его отправить — к овцам или козлам. На каждую душу Христос потратит лишь мгновенье, лишь одну секунду. Но сколько ему времени понадобится, чтобы переставить всех.
— Сколько? — нервно воскликнул отец Кирилл, чувствуя подвох.
— Учёные подсчитали, что это займёт 3072,5 года. То есть, потратив на душу всего одну секунду, Христос будет судить 3072,5 года, а за это время по Земле пройдёт, рождаясь и умирая, ещё 204 миллиарда, — больше, чем Сын божий осудил и потому Страшный суд не закончится никогда.
— Не силён я в математике, Иван Павлович, в отличии от тебя, — удивился отец Кирилл, — но всё в руке Божьей и математика в его руке.
— Ну теперь уж ты, батюшка, начинаешь еретикствовать: получается, что Бог мир неправильно сотворил, — ведь математика от Божьего замысла мира и, как не крути, а два умножить на два будет не три и не пять, а четыре. И, верно, не зря наши деды говорили, что, как человек умрёт, так его Христос и судит, а Страшного суда потому и не будет, потому что надобы в нём нет.
— Ладно, пора мне. Заходи в церковь, Иван Павлович, — поднялся священник, кажется, утомившийся от спора по причине недостатка аргументов, — заходи, там и поговорим.
Как отец Кирилл складывал в мешок даренные ему яйца, пироги, налимов, Паша уже не видел, — пригревшись с мороза на горячей печи, он задремал. В дрёме ему снился Иисус Христос, сидящий в голубом небе на золотом кресле, а внизу перед ним неоглядная толпа людей. Иисус их судит: одних с васильковыми венками на головах направляет направо в чудесный сад Рай, где, как чайки, летают белые ангелы, а других, у кого на головах выросли козлиные рога, налево — в отделённый от сада каменной стеной прокопчённый Ад, где вокруг котлов с кипящей серой, в которых вопят голенькие души грешников, ходят на козлиных ногах с кочергами чумазые черти, потряхивая козлиными бородками, подобными бородке лентяя и пьяницы Мишки Поджигалова. Иисус всё судит и судит, но толпа перед ним не уменьшается, а всё прибывает и прибывает. Пот струится по лбу Иисуса, заливает глаза, обливает щёки, капает на ослепительно белую одежду. Вокруг летаю ангелы, обмахивая Царя Небесного опахалами, но и это не охлаждает лица работающего Христа, перед которым толпа всё растёт и растёт. Паше становится жалко Иисуса, жалчее даже, чем на распятии, — ведь там всё быстро кончилось, а здесь не кончится никогда.
