ПРОФЕССИОНАЛ 
      О поэте Н. М. Якушеве

    С Николаем Михайловичем Якушевым в быту я познакомился осенью 1977 года, когда пришёл на занятие литобъединения, работавшего при газете «Рыбинская правда», но с его творчеством раньше, лет в шестнадцать, когда прочитал взятые в библиотеке его книги. Он мне показался поэтом более талантливым, чем прочие ярославцы. Вообще-то и самого Якушева я увидел в те же мои шестнадцать лет: шёл как-то осенью в Переборах от пристани и вдруг приметил идущих к пристани и о чём-то увлечённо разговаривающих двух явно не местных граждан в плащах и шляпах. Припомнив фотографии авторов из книг, в более высоком человеке по чертам лица узнал Якушева, а вторым был, мне показалось, поэт Павел Голосов. Уже потом я рассказал Николаю Михайловичу об этой встрече и он припомнил, что тогда к нему действительно приезжал Голосов и они ездили в Переборы, а потом – на Юршинский остров. Подойти тогда к поэтам я, конечно, не решился.

Н. М. Якушев на берегу Волги

    А в мае 1978 года Якушев пригласил меня к себе. Жили тогда Якушевы в квартире новой девятиэтажки, стоящей напротив того дома, где и сейчас живёт Сергей Хомутов. Я пришёл, конечно, робея, принёс переписанные на листочки какие-то стихи. Николай Михайлович провёл меня в комнату, служившую и гостиной и кабинетом, усадил на стул и сразу сказал: «Давай сразу договоримся, чтобы без всякого пиетета. Я – поэт и ты – поэт».  В этом, как я впоследствии понял, была одна из основных черт его характера: простота в общении и уважение к мало-мальским поэтическим способностям. Впрочем, я и не испытывал никакого пиетета, как это обыкновенно свойственно всем молодым, но осознавал, что между моим и его поэтическим умением, поэтическим опытом дистанция огромного размера. Якушеву тогда было 61 год, мне сейчас 59 лет  и, право, не знаю насколько я приблизился к его знаниям и умениям. Конечно, в каких-то областях я знаю и понимаю сейчас больше, чем он, ибо само новое время научило тому, что тогда было недоступно. Но, конечно, ни того тяжкого опыта жизни, что выпал на долю Николая Михайловича, ни даже умения находить столь свежие рифмы, какие встречаются в его стихах, не имею.
    В этой девятиэтажке я был один раз, а потом поэт с женой и старшим сыном переехали в тот дом на улице Зои Космодемьянской, на котором и установлена мемориальная доска с его именем. Там я бывал не однажды. Всех разговоров, которые мы там вели, я, конечно, не помню. Да и не столько разговоры были мне важны, сколько само общение с человеком, которые видит жизнь, чувствует язык и мыслит как поэт, ведь в той повседневности простого люда, в который я находился, работая слесарем на заводе, поэзия мыслилась как нечто далёкое от жизни и почти никчемное. Ну а Якушев не только общался со мной, но и в меру своих возможностей помогал. Он отвёз подборку моих стихотворений в газету «Северный рабочий», которая их напечатала. Он привёл меня в писательский домик в Ярославле…
       И, всё-таки, некоторые разговоры хочется вспомнить. 
    Не скажу точно в какой год, помню, что в сентябре, пришел я к Якушевым, постучал-постучал, но никто не открыл (телефона у них никогда не было). Пошёл вниз и, выйдя из подъезда, увидел Якушева и журналиста Александра Кочкина с объёмистыми корзинами, полными грибов. Оказалось, что они ездили за ними на Юршинский остров. Как принято на Руси в таких случаях, удачную тихую охоту решили отметить, скинулись по рублю, Кочкин побежал в магазин за бутылкой, я уселся в комнате, Якушев пошёл умываться. 
    Умывшись, он вошёл в комнату и стал рассказывать, что ходили с Александром по лесу и о поэзии всё разговаривали. Потом снял с полки томик стихов Заболоцкого и видимо в продолжении шедшей с Кочкиным беседы заговорил: «Ты послушай, послушай – какие гениальные стихи!» и прочитал стихотворение «Журавли».  «Да, вот это – поэзия! – продолжил он после паузы, – А у меня что? Ерунда!» и стал читать свое стихотворение про лебедей.  «Разве можно сравнивать? – грустно заметил он, – Но равняться нужно только на великих поэтов». Заболоцкого Якушев считал последним по рождению великим русским поэтом, своё же творчество он оценивал весьма трезво.
    Помню, пришёл я как-то к Николаю Михайловичу, когда он перечитывал «Алмазный мой венец» Катаева. В разговоре он вспомнил об общении молодого Катаева с поэтом-одесситом Фёдоровым, как тот на вопрос молодого Катаева о том, как он оценивает своё творчество, ответил, что Бунин – великий поэт, а он, Фёдоров, – просто профессиональный. «Вот и я – просто профессиональный поэт, – сказал Якушев и добавил, – Одно из отличий профессионального поэта от дилетанта в том, что дилетант может писать только о том, что его волнует, а профессионал обо всём, что волнует окружающих». 
    Как-то вспомнил Николай Михайлович, что послужило толчком к созданию его известного стихотворения «Начиная с околичностей...». Вот Юра Кублановский, говорил Якушев, все твердит, что это он, Юра, стал адресатом и причиной стихотворения. Действительно, стилял тогда Юра в узких брючках да и речи подобные говорил. Но таких много было, например, Евтушенко всё клеймивший в то время культ личности. Хотелось мне ему ответить, но всё слова не приходили. А тут сидели мы в одной компании в Москве, – я тогда учился на ВЛК, – главным в которой был популярный поэт Владимир Цыбин, вино пили. А накануне вышла книга Дьякова «Повесть о пережитом», в которой он повествовал о своём сидении в лагере, все о ней и говорили. Но они-то были помоложе, а мы с Валентином Португаловым вели свою беседу, не вступая в их разговор. Но ко мне пристали, мол, ты сидел, что думаешь о Дьякове. А я так мимоходом и ответил: «А чего о нём думать, он – стукач». Знал я от верных ребят, что с Дьяковым сидели, что бегал он в оперчасть с доносами. И что там после моих слов в этой компании началось, как все на меня навалились, даже Цыбин, хоть он и умный человек. Хорошо, что Португалов, тогда работавший в литинституте и сам посидевший в северных лагерях, успокоил их, а то бы, наверно, до драки дошло. Вот после этого и пришло ко мне это стихотворение, надо было только слова подобрать. Его долго не печатали, а когда напечатали, главред Верхне-Волжского издательства без согласования исправил вторую строчку в последней строфе, вместо «силой правды и любви» воткнул штамп «всем невзгодам вопреки», его даже отсутствие здесь рифмы не смутило.
    Вот такое рассказал Николай Михайлович. Со своей стороны могу отметить, что главред хорошо понимал задачи КПСС, партии большевиков. Ведь в этой строфе сказано и о той трагедии, которая случилась с коммунистической идеей в двадцатом веке и с партией большевиков. Тот коммунизм, который рисовался Мору и Кампанелле как общество любви и о котором именно так думали многие вступавшие в эту партию в годы самодержавия, революции и гражданской войны, очевидно, и отец поэта Якушева, ВКБ(б) – КПСС представляла просто как общество социальной справедливости, прежде всего материальной. Но о том, что без любви нет справедливости, к примеру доказывает во всех своих романах Фёдор Достоевский, это одна из его главных тем. Не поэтому ли Ульянов-Ленин, извративший коммунистическую идею, ненавидел Достоевского? А вот Якушев бы, будь он жив, думаю вдоволь посмеялся бы, видя как, появляясь в эфире телеканалов, свободолюбивый стиляга Кублановский  предстает клерикалом а ля Победоносцев.
   Я был одним из последних представителей рыбинского литактива, кто разговаривал с Николаем Михайловичем за два дня до его смерти. Стоял апрельский день, теплый и солнечный, но настроение у Якушева было мрачное: Верхне-Волжское издательство выкинуло из плана его повесть, впоследствии стараниями Сергея Хомутова принятую к публикации и опубликованную советско-болгарским журналом «Дружба». «Говорят, там одного ярославского автора хотят в Союз писателей протащить, – сообщил он, – вот и поставили вместо моей книжку одного московского чина из Союза».
    Потом мы пили вино в близлежащей забегаловке и Якушев вспоминал, как его гнобили, из-за раздутого местными парторганами скандала по поводу привезённого им в Рыбинск письма Солженицына съезду писателей СП СССР. Николай Михайлович рассказывал, что обком КПСС требовал исключить его из СП, но тогдашний секретарь правления местного отделения И. Смирнов и поэт, редактор «Северного рабочего» А. Иванов, всё-таки отбились от этого требования, наказание ограничилось строгим выговором. Вспомнил он, как поступил и Лев Ошанин, приехавший как-то в Рыбинск во время этих гонений. Горком КПСС по поводу приезда знаменитости устроил банкет. Ошанин пришёл, оглядел всех и спросил: «А где Якушев?» Первый секретарь горкома стал ему что-то мыкать о неблаговидном поступке того, а Ошанин возмутился: «Да вы что?! У вас в городе один поэт, а вы его не пригласили. Пока не будет Якушева, никакого банкета не будет!» «И за мной, – вспоминал Николай Михайлович, – домой приехали на чёрной горкомовской «Волге».
     Как-то раз в первый год общения Якушев сказал мне: «Ты ещё сам не понимаешь, что ты имеешь». Сейчас я понимаю, что написать текст, в котором есть поэзия, дано не всем, может, одному человеку из двадцати или тридцати тысяч. И еще труднее стать не просто поэтом, а профессиональным поэтом – человеком, выражающим чувства и мысли людей, с которыми лично незнаком. А Николай Михайлович был настоящим профессионалом, поэтому и сейчас десятки его стихотворений воспринимаются как живые, как написанные о нас и про нас.

24.05. - 28.08.2016